Везде
Финал фальстарта (о катастрофической революции 1991 г.)
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Финал фальстарта (о катастрофической революции 1991 г.)
Аннотация
Код статьи
S013216250015525-0-1
DOI
10.31857/S013216250015525-0
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Латов Юрий Валерьевич 
Должность: главный научный сотрудник; профессор
Аффилиация:
Институт социологии ФНИСЦ РАН
Российский экономический университет им. Г.В. Плеханова
Адрес: Российская Федерация, Москва
Номер
Номер 12
Страницы
67-77
Аннотация

В событиях 1991 г. есть два аспекта, каждый из которых можно называть как негативной «катастрофой», так и позитивной «революцией»: это – гибель «социалистического эксперимента» и распад «имперского» СССР, причем второе производно от первого. Для объективного понимания значения этих событий их необходимо рассматривать в контексте долгосрочных институциональных социально-экономических изменений (прежде всего – эволюции от индустриального к постиндустриальному обществу) и с учетом современных теорий социологии революций. Такой подход приводит к выводу, что главное содержание событий 1991 г. – произошедшая «сверху» (и потому непоследовательная) объективно прогрессивная «антиноменклатурная» (антиполитарная) революция. Она положила конец советскому строю, который претендовал на презентацию «социализма», но фактически оказался «вторым изданием» так называемого азиатского способа производства и потому, несмотря на многие «мобилизационные» достижения, зашел в тупик. Поскольку экс-советская «номенклатура» смогла в значительной степени сохранить (а в некоторых аспектах даже упрочить) привилегированное положение, это создает общественный запрос на новый цикл революционных событий.

Ключевые слова
гибель СССР, теория социально-экономических систем, «реальный социализм», постиндустриальное общество, «азиатский способ производства», политарное общество, социология революции
Классификатор
Получено
18.12.2021
Дата публикации
24.12.2021
Всего подписок
6
Всего просмотров
41
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1

Два аспекта одного распада.
2 В событиях 1991 г. есть два аспекта, каждый из которых можно называть как негативной «катастрофой», так и позитивной «революцией».Сущность обоих этих процессов, несмотря на прошедшие 30 лет, остается дискуссионной. Если либералы последовательно приветствуют и ликвидацию советского строя, и распад СССР, то у их противников отношение к тому, что 30 лет назад разрушалось, более сложное. Для одних главная трагедия — гибель социалистического «эксперимента», а распад СССР — лишь производное от него (эта позиция выражена у марксистов А.В. Бузгалина и А.И. Колганова в данном номере). Для других, наоборот, главное — развал СССР, а отказ от социализма (как антитезы капиталистическому рыночному хозяйству) естественно неизбежен [Тощенко, 2021; Симонян, 2021].
3 Вопрос, прогрессивен или реакционен распад крупного полиэтнческого государства на более мелкие моноэтнические страны, с научной точки зрения не заслуживает обсуждения. При прочих равных крупное государство будет развиваться лучше малого: шире внутренний рынок, больше возможностей разделения труда, сильнее политическая конкуренция за выбор лучших путей развития, богаче возможности взаимодействия культур. Поэтому если полиэтническое государство развивается успешно и внутренние межкультурные различия не велики, то центростремительные тенденции преобладают над центробежными. Пример – современная Великобритания (Англия, Уэльс, Шотландия и Северная Ирландия), которая даже после столетий ассимиляции не-англичан не сильно отличается по полиэтничности (англичане – примерно 75%) от позднего СССР (русские – 50%).
4 Однако полиэтническая страна, переживающая кризис при сохранении сильных межэтнических различий, обречена на «растаскивание по национальным квартирам». Так было в 1990-е гг. не только с СССР и с Югославией, но даже с более «спокойной» Чехословакией (а в начале ХХ в. – с Австро-Венгрией и Турцией). Если бы демонтаж советского строя вызвал быстрый подъем экономики, как в КНР 1980-х после реформ Дэн Сяопина, то «растаскивание» можно было бы предотвратить. Но для такого подъема и сейчас мало предпосылок. Кровавые межэтнические конфликты, которые начались уже в последние годы «перестройки», показывают, что сближение народов СССР делало лишь первые шаги и потому не могло устоять в «трудные времена»1.
1. В этой связи выраженные Р.Х. Симоняном сожаления об упущенной возможности подписания в 1989 г. нового союзного договора [Симонян, 2021: 68–70] представляются юридическим фетишизмом: «(не)правильность» оформления соглашений мало мешает их игнорированию при новом раскладе социально-политических сил. Проект нового союзного договора, как хорошо видно из «включенного наблюдения» Р.Х. Симоняна, был значим скорее как попытка партийной элиты национальных республик перехватить в защите «самостийности» инициативу у внепартийных националистов. А интерпретация коренизации руководящих кадров как одного из главных факторов распада СССР [Миронов, 2021] лишь подтверждает иллюзорность «советского народа», который, оказывается, держался лишь на русском «старшем брате».
5 Главный теоретический вопрос, от решения которого зависит, по логике формационного анализа, оценка событий начала 1990-х гг., – это определение сущности «реального социализма». Если он являлся общественным строем более высокого порядка, то прекращение «эксперимента» заслуживает осуждения как регресс, пусть даже оно привело к временным успехам (ради «синицы в руке» отказались от «журавля в небе»). А если «реальный социализм» был не выше, а ниже «реального капитализма», то отказ от него прогрессивен, даже если привел к временным провалам (аналогия – переход от античного строя к феодализму после падения в V в. Западной Римской империи).
6 Автор далее изложит гипотезу, объясняющую смысл событий 1991 г. как пусть катастрофической, но все же именно прогрессивной революции2. Эта гипотеза будет одновременно синтезом взглядов, изложенных в предшествующих статьях в «Социологических исследованиях» о смысле тех событий, и полемикой с ними.
2. Развернутое изложение институционального подхода, применяемого для объяснения развития российской цивилизации, дано в [Нуреев, Латов, 2016]. Этот подход во многом близок к изложенной в данном номере позиции К.Х. Момджяна.
7

Глобальная «борьба капитализма и социализма» как постиндустриальный сдвиг.
8 Прежде всего, обсуждение событий 1991 г. в терминах противостояния «капитализма» и «социализма» представляется не вполне корректным, поскольку соответствие этих концептов реалиям современной эпохи находится под большим вопросом.
9 «Капитализмом» принято в марксистской традиции называть общественный строй, основанный на эксплуатации наемных работников собственниками средств производства. Однако, даже если не рассматривать теоретические дискуссии об обоснованности исходной марксовой теории эксплуатации, противопоставление в современных условиях собственников средств производства собственникам рабочей силы вызывает сомнения. Достаточно вспомнить теорию человеческого капитала, согласно которой главным ресурсом становятся не внешние средства производства, а неотделимые от личности «человеческие качества» (знания, навыки, мотивации и др.), так что собственниками главного средства производства выступают сами же наемные работники.
10 «Социализмом» называли общественный строй, где действуют два класса (рабочие и колхозники) при доминировании общенародной собственности. Однако находить в СССР именно такую биклассовость и общенародную собственность трудно. Отечественные социологи прямо пишут о противостоянии в советском обществе «управляющих» и «управляемых» [Тихонова, 2021], что подтверждает «диссидентские» концепции «номенклатуры» как господствующего класса (например, [Восленский, 2005]). А то, что в СССР называли общенародной собственностью, гораздо корректнее называть просто государственной, поскольку народ мало влиял на принятие решений по ее управлению, а сами эти решения не всегда исходили из объективных интересов народа. В результате «социализмом» даже его современные защитники чаще называют не прогрессивный общественный строй, а систему сильной социальной политики («социальное государство»). А когда говорят о сохранении «социализма» в КНР (где социальная защита до сих пор «не очень» сильная), то фактически имеется ввиду лишь сильное централизованное управление, монопольно осуществляемое Коммунистической партией.
11 Поскольку обсуждение «перехода от капитализма к социализму и обратно» затруднено размытостью базовых концептов, целесообразно перейти на понятийный аппарат сформировавшейся во второй половине ХХ в. теории постиндустриального общества. Хотя она имеет марксистские корни [Латов, 2017], ее формирование и развитие правомерно рассматривать как либеральный «ответ» на марксистский «вызов».
12 Ведь главное содержание постиндустриального сдвига – переход от доминирования отраслей материальной сферы к главенствующей роли производства нематериальных благ (сферы услуг). К. Маркс еще полтора века назад утверждал, что на смену индустриальному капитализму придет новый общественный строй, который будет «по ту сторону материального производства» [Маркс, 1962: 387]. Марксисты оказались правы и в предсказании объективных тенденций преодоления отчуждения работников от труда, от управления и от собственности. Действительно, если индустрия XIX в. требовала работника-«винтика», способного к однообразным действиям под контролем мастеров и инженеров, то со второй половины ХХ в. стремительно растет спрос на работника, способного к самоорганизации и самоконтролю на своем рабочем месте.
13 В то же время марксисты ошибались, надеясь преодолеть отчуждение при помощи огосударствления и втягивания всех работников в государственное управление (когда «каждая кухарка должна научиться управлять государством»). История ХХ века показала, что сложность управления растет пока быстрее роста уровня образования. Поэтому подавляющая масса работников по-прежнему не может и не хочет включаться в выработку, принятие и реализацию управленческих решений даже на муниципальном уровне, не говоря об общегосударственном3. Кроме того, лишь в начале XXI в. появились инструменты «электронного правительства», позволяющие гражданам регулярно и практически без издержек высказываться по вопросам местного и государственного управления. Но даже в самых развитых странах возможность постоянных электронных опросов граждан не спешат превращать в инструмент прямой демократии, правомерно опасаясь доминирования неквалифицированных мнений над квалифицированными. Управление остается делом профессионалов, отчужденных от управляемой массы, что неизбежно порождает бюрократизацию государственной власти.
3. В этой связи предложенную Ж.Т. Тощенко [Тощ2021: 10] интерпретацию всесоюзного референдума в марте 1991 г. как доказательства твердой воли народов СССР к сохранению его единства легко подвергнуть критике. Да, на этом референдуме 76% его участников посчитали «необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновлённой федерации равноправных суверенных республик». Но из всего электората в референдуме приняли участие лишь 80%, в РСФСР показатели были еще ниже (71% поддержавших при явке 75%, т.е. за сохранение СССР высказались 53% граждан). А о «твердости» воли участников референдума свидетельствует то, что когда в декабре того же года было заключено Беловежское соглашение о прекращении существования СССР, это не вызвало никаких протестных выступлений. Многого ли стоит мнение, которое гражданин не желает активно отстаивать?
14 Под влиянием критики «провалов государства» исследователи постиндустриализма попытались «очистить» марксистскую в своей основе идею социально-экономического прогресса от наивных упований на всемогущество госконтроля. В результате внимание сместилось с вопросов изменения собственности на средства производства к вопросам сдвига власти (управления) под влиянием изменений производственных технологий.
15 Это смещение внимания исследователей связано еще и с тем, что само понимание собственности как общественного отношения (института) во второй половине ХХ в. существенно изменилось под влиянием, прежде всего, экономистов-неоинституционалистов. В ортодоксальном марксистском обществоведении отношения собственности трактовались квантовано, поскольку в XIX в. практически неограниченным собственником средств производства действительно чаще всего был конкретный частный предприниматель. Такой подход порождал жесткое противопоставление частной и общественной собственности, из которого логично вытекали призывы к «экспроприации экспроприаторов». Но с середины ХХ в., по мере развития акционерного бизнеса и различных форм макрорегулирования, распространяется понимание собственности как пучка частичных правомочий. Всё это привело к качественной смене во второй половине ХХ в. точки зрения на обобществление производства. Если значительная часть правомочий (контроль качества товаров и правил конкуренции, экологические ограничения, регулирование отношений наемного работника и нанимателя…) переходят в руки государства и институтов гражданского общества (профсоюзов, экологических организаций…), то вопрос «чья собственность?» теряет былую актуальность, заменяясь вопросом «кто будет управлять?» [Белл, 2004: 457]. Обсуждение эксплуатации труда капиталом вытесняется обсуждением отчуждения работников от труда, собственности и управления. При этом сохраняется базовое, идущее от марксизма, понимание общественного прогресса как борьбы за переход «из царства необходимости в царство свободы».
16

«Реальный социализм» как «второе издание» политарного общества.
17

Советский «реальный социализм» правомерно рассматривать как попытку сознательного развития общества в сторону постиндустриального идеала, названного «коммунизмом». На уровне общих представлений между ними действительно нет различий: не случайно советскую фантастику о мире будущего («Эре Великого Кольца» Ефремова или «Мире Полдня» Стругацких) регулярно переиздают и читают в наши дни. Весь вопрос в том, как презентируемый идеал соотносился с живой реальностью.
18 Защитники «реального социализма» часто цитируют многочисленные мемы, характеризующие освобождение личности в СССР: «человек проходит как хозяин», «страна мечтателей, страна ученых», «город-сад» и т.д. Но это – не сама социальная реальность, а ее отражение в сознании талантливых поэтов, которое могло быть и односторонним, и кривым, и даже симулякорным (отражать несуществующий объект). Наконец, есть и альтернативный набор мемов, характеризующих, наоборот, подавление личности в советском обществе, – «архипелаг ГУЛАГ», «и если есть те, кто приходят к тебе, найдутся и те, кто придет за тобой». И какой из них ближе к реальности? Не случайно даже на высшем уровне руководства СССР существовало ощущение, выраженное афоризмом Ю. Андропова, что «мы не знаем общества, в котором живем».
19 Предлагаемое А.В. Бузгалиным (см. его статью в данном номере) понятие «мутантного социализма» удачно тем, что подчеркивает сильное противоречие между тем, чем советское общество хотело быть/казаться, и тем, чем оно реально было. В то же время такое понятие предполагает, что «социализм» все же где-то в начале был и лишь затем мутировал во что-то командно-административное, отрицающее (но не полностью) своё социалистическое начало.
20 Об опасности бюрократического перерождения большевики знали еще до того, как пришли к власти. Вспомним хрестоматийное высказывание В.И. Ленина из «Государства и революции» (август 1917 г.): «Рабочие, завоевав политическую власть, разобьют старый бюрократический аппарат, …заменят его новым, состоящим из тех же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюрократов будут приняты тотчас меры, подробно разобранные К. Марксом и Ф. Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2) плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленный к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились “бюрократами” и чтобы поэтому никто не мог стать “бюрократом”» [Ленин, 1969: 86]. Этот прекраснодушный идеал, отражающий в первую очередь абсолютное отсутствие реального административного опыта хотя бы муниципального уровня, принципиально не мог выдержать столкновения с реальностью.
21 С высоты современных знаний понятно, что описанный В.И. Лениным метод преодоления отчуждения от власти (фактически ликвидация управления как особой профессии) станет возможным хорошо если к середине XXI века, требуя прозрачности принятия административных решений и высокой квалификации всех граждан. На деле даже производственное самоуправление (через профсоюзы и фабрично-заводские комитеты – в 1950-е гг. нечто похожее будет реализовано в Югославии) продержалось в 1917-1918 гг. лишь несколько месяцев [Шубин, 2017: 207-235]. На более высоких уровнях управления выборный и регулярно сменяемый административный аппарат из рабочих в Советской России даже и не пробовали создавать. В результате филиппики в адрес советской бюрократии, которая руководит народом, но подчиняется не ему, а «начальству», стали постоянным рефреном всей советской истории.
22 Для обозначения того, чем же фактически был «реальный социализм», предложено много разных терминов, но их суть схожа: получилась институциональная система, которая не выше «реального капитализма», а ниже. Чаще всего вспоминают про предложенный еще К. Марксом концепт «азиатского способа производства» или, в версии экс-марксиста К.-А. Виттфогеля, «восточного деспотизма» [Wittfogel, 1957]. Поскольку эти географически-ориентированные термины не точны и обидно противоречат устоявшейся европейской идентичности россиян, в постсоветские десятилетия обществоведы чаще пишут, характеризуя советский режим, не об азиатском способе производства (как Е.Т. Гайдар [Гайдар, 2009: 189-194]), а о политарном обществе [Семенов, 2008], отношениях власти-собственности (Л.С. Васильев, Р.М. Нуреев, Н.М. Плискевич), Х-матрице (С.Г. Кирдина). Во всех случаях имеется в виду общественный строй, существовавший тысячелетиями в доколониальных не-европейских государствах, основа которого – монополия государства-класса на управление основными средствами производства и классом подданных.
23 «Опознание» советского общества как регенерации политарного общества может показаться идеологизированным наветом, направленным на то, чтобы опорочить советскую попытку «штурмовать небеса». Но если сопоставить «реальный социализм» с другими примерами «второго издания» архаичных социально-экономических систем (например, со «вторым изданием крепостничества» в Восточной Европе XVI-XIX вв., с плантационным рабством в Америке XVIII-XIX вв.), то советский опыт окажется совсем не уникальным. На исторических примерах видно, что регенерация архаичных социально-экономических институтов может давать сильный импульс развитию страны, поскольку эти институты неэффективны в долгосрочном (в масштабе столетий) периоде, но в среднесрочном (в масштабе десятилетий) могут быть результативнее более передовых.
24 Советский вариант политарного общества в долгосрочном периоде показал неспособность систематически осваивать прорывные технологические инновации. Советские ученые изобретали не хуже западных, но производственное освоение инноваций из-за отсутствия стимулов чаще всего отставало. Не было «конкуренции как процедуры открытия» (удачное определение Ф. фон Хайека), поэтому спонтанный механизм постоянного генерирования соревнующихся инноваций заменялся «ручным управлением».
25 В то же время эта общественная система превосходила западные страны в способности концентрировать ресурсы на четко определенных направлениях. Поэтому на счету советского режима есть немало явных успехов в мобилизационном развитии, связанных с «большими проектами»: индустриализация, победа в Великой Отечественной, атомный проект, освоение целины, космический проект. Это были, может быть, и пирровы, но всё же несомненные победы, некоторые – общечеловеческого значения. Когда же в СССР в 1960-е в основном завершилась первичная индустриализация, то завершилось и время победных «больших проектов».
26 При «обычном» социально-экономическом развитии, когда у политической элиты нет явных целей, ради которых надо проводить мобилизацию, политарное общество проигрывает рыночному, что и произошло в 1970-1980-е. «Доигрывание партии» могло завершиться, в зависимости от субъективных обстоятельств, не в 1991 г., а годом раньше или десятилетием позже, общего исхода институциональной конкуренции на «глобальной шахматной доске» это не меняло.
27

«Реальный социализм» как постиндустриальный фальстарт.
28 Если советский «эксперимент» завершился в 1991 г. провалом, значит ли это, что он с самого начала был мертворожденным и ошибочным?
29 «Реальный социализм» правомерно рассматривать как своего рода фальстарт – движение общества в правильном (постиндустриальном) направлении, но предпринятое до того, как для этого сложились достаточные объективные предпосылки, а потому обреченное на «возвращение к старту». Можно полностью согласиться с А.В. Бузгалиным и А.И. Колгановым, что основанная В.И. Лениным партия объявила начало перехода к новому общественному строю в стране, которая еще не «освоила» предыдущий общественный строй. А дальше умение В.И. Ленина отлично решать тактические задачи привело к стратегическому провалу: коммунистическая партия победила в стране, где строить коммунизм объективно рано. Ведь К. Маркс писал за полвека до этой пирровой победы, что «рабочему классу предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества» [Маркс, 1960: 347]. В Советской же России в 1920-е гг. были действительно социалистическими лишь идеалы при отсутствии не только «элементов нового общества», но даже полноценного рабочего класса.
30 В этой ситуации резкого разрыва между прокламируемыми идеями социалистической революции и реальной необходимостью управлять «средне-слабой» страной из социалистического идеала для реального воплощения можно было взять в первую очередь идею централизованного управления обществом во имя общественно-полезных целей. Она и была взята, огрубленная до государственного управления во имя тех целей, которые считает общественно-полезными правящая элита. А это и есть политарное общество, где «государство сильнее, чем общество».
31 Советский фальстарт является не единственным примером в истории, когда объективно преждевременная реализация прогрессивных намерений заводила в тупик. Пример для сравнения – гуситское движении в Чехии первой половины XV в. как фальстарт Реформации. Как известно, многие идеи Реформации, связанные с демократизацией церкви, были высказаны Яном Гусом и его последователями за столетие до Мартина Лютера, который сам называл себя «гуситом». Чешская пред-Реформация должна была бы быстро закончиться так же, как и сотни других народных восстаний. Однако роль переломного субъективного фактора (как В.И. Ленин в России) в Чехии сыграл великий полководец Ян Жижка, благодаря которому гуситы 15 лет побеждали врагов и даже начали «экспорт революции» в соседние страны. Однако для формирования «протестантской этики как духа капитализма» время еще не настало. В результате победоносные армии гуситов начали вырождаться в сообщества профессиональных воинов-грабителей. Чешский «эксперимент» завершился примерно через 70 лет почти так же, как и советский: сначала радикальные гуситы были перебиты умеренными, потом умеренные гуситы пошли на реставрацию прежних порядков на условиях сохранения части привилегий.
32 Хотя общую теорию фальстартовых явлений в общественном развитии еще предстоит создать, в первом приближении можно отметить, что для них характерно противоречивое сочетание прогресса и регресса. Смелый поиск новых «правил игры» создает благоприятные условия для появления «анклавов будущего» (новых идей и ценностей, новых организационных структур), окруженных, однако, гораздо более архаичными элементами. Поскольку советский политарный строй сам себя считал реализацией марксистских идей о социализме, то пропагандируемый социальный идеал действительно оставался социалистическим, диссонируя с реальными правилами жизни. Развитие экономики СССР объективно стимулировало развитие элементов творческого труда и постденежной мотивации к труду. Но до самого финала советского общества постиндустриальные «анклавы», территориальные (включая, например, центры наукоемких технологий типа Арзамаса-16) и институциональные, противоречиво сочетались с незавершенностью в национальном масштабе даже индустриальной модернизации.
33 Это единство-и-борьба «социализма» и «политаризма» вело к тому, что с течением времени, по мере нарастания тупиковости пути советского развития, регрессивные элементы преобладали над прогрессивными. Закономерно, что именно советская интеллигенция – главная социальная группа, в которой происходило преодоление отчуждение от труда, – в последние годы существования СССР выступала главным актором запроса на радикальные рыночные перемены. Преодоление отчуждения от труда, собственности и управления у советских людей, ограниченных в выборе труда, лишенных собственности и возможностей самоуправления, натолкнулось на предел. Для дальнейшего движения в постиндустриальное общество требовалось вернуться к частной собственности и рынку, чтобы затем диалектически возвыситься над ними, а не механически их разрушать.
34 Очень многие критики реформ Горбачева и Ельцина/Гайдара признают, что «социалистический эксперимент» надо было завершать, но обвиняют реформаторов в слишком «грубых» действиях. Однако когда критики событий 1991 г. указывают на упущенную возможность плавного демонтажа «реального социализма» (т.е. перехода от административно-командной экономики к рыночной), то они забывают, что такие попытки реально не единожды были, но завершались провалом. Они предпринимались и в СССР (НЭП 1920-х гг., косыгинская реформа второй половины 1960-х гг.), и в других странах «социалистического лагеря» (например, в Венгрии после 1956 г.), а югославская версия «реального социализма» изначально основывалась именно на «хозрасчете». Но при сохранении централизованного управления отчужденной от населения «номенклатурой» все попытки расширения самостоятельности предприятий и инициативы отдельных работников неизбежно «спускались на тормозах».
35 Поэтому переход от командно-административной системы к рыночному хозяйству оказался возможен только через «антиноменклатурную» революцию – через качественные изменения политической и экономической систем, предполагающие возвращение доминирования базовых институтов «капитализма» (рынка, частной собственности и конкуренции). Такая революция требовала радикального персонального обновления высшей элиты, коренной перемены идеологии (отказа от советской версии коммунизма как официальной идеологии) и, самое главное, массовой приватизации государственной собственности.
36

1991-й и другие годы: «революция» или «травма»?

37 Поскольку наиболее важные качественные изменения происходили накануне и после «упразднения» СССР в экономической сфере, то для либеральных экономистов, которые их обосновывали, революционный характер событий 1991 г.4 был и остается самоочевидным [Гайдар, 2009: 256; Попов, 2016: 435; и др.]. Есть и другие российские обществоведы, называющие гибель советского строя именно революцией (напр., [Летняков, 2018]). Однако у отечественных социологов возобладал иной подход, совпавший с высказанным в 2005 г. тезисом В.В. Путина («распад СССР – крупнейшая геополитическая катастрофа века»), но сформулированный значительно раньше.
4. Обозначение 1991 г. как года революции является, конечно, условностью. Реабилитация и легализация частной собственности и рынка начались еще в СССР, поэтому, например, Г.Х. Попов не без оснований пишет о «революции 1989-1991 гг.». Поскольку приватизация государственной собственности началась в 1992 г., а последней попыткой качественно «изменить курс» были московские события 1993 г. («расстрел Белого Дома»), то даты революции корректнее было бы обозначать как 1989–1993 гг.
38 У истоков «катастрофистского» научного восприятия событий начала 1990-х гг. находится изданное вскоре после завершения ельцинского периода «Современное российское общество» Т.И. Заславской. Интеллектуальный лидер российской социологии, полемизируя с выдвигаемой либеральными экономистами концепцией Великой российской революции 1991-1993 гг., категорически отвергла ее по нескольким основаниям: в стране не произошло радикальной смены элиты, массовые общественные движения не получили большого развития, во время преобразования не решались «проблемы большинства», а масштабы политического насилия были весьма ограничены [Заславская, 2004]. Однако с точки зрения социологии революции (см. обзор в [Латов, 2021]) такое обоснование вызывает сильные сомнения.
39 В постсоветском обществоведении сохраняется понимание революции, данное еще в 1960-е С. Хантингтоном: «Революция – это быстрая, фундаментальная и насильственная [курсив мой. – Прим. Ю.Л.], произведенная внутренними силами общества смена господствующих ценностей и мифов общества, его политических институтов, социальной структуры, руководства, правительственной деятельности и политики» [Хантингтон, 2004: 269]). Но в современной зарубежной социологии революций предпочитают данное в 1970-е определение Т. Скочпол с другими акцентами: «Социальные революции – это быстрые, фундаментальные трансформации общественного состояния и классовых структур; и они сопровождаются и частично проводятся через классовые восстания снизу» [Скочпол, 2017: 25]. Как видно, у Скочпол осталось понимание революции как быстрых и фундаментальных изменений, но ушло указание на обязательно насильственный их характер. После развернувшихся в 1980-е гг. «цветных» революций, где вооруженные восстания заменялись массовыми протестными выступлениями безоружных граждан, американский социолог Д. Голдстоун дал новое, еще «более современное определение революции: это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть» [Голдстоун, 2006: 61]. Таким образом, при определении революции признак наличия насильственных действий заменен антиправительственной мобилизацией протестующих масс. События 1991 г. под определения Скочпол и Голдстоуна отлично подходят, и в западном обществоведении давно высказывалась их трактовка именно как революции [Голдстоун, 2001].
40 Но российские социологи пошли иным путем. Отвергнув концепт «революции», Т.И. Заславская утверждала, что «в 1990-х в России происходила не революция, а эволюция» – «началась стихийная трансформация общества, которая привела к резкому ослаблению государства и растущей криминализации общества» ([Заславская, 2007: 186]). В качестве главных отличительных особенностей данной трансформации она выделяла следующие признаки: «1) постепенность и относительно мирный характер протекания; 2) направленность на изменение не отдельных частных сторон, а сущностных черт, определяющих социетальный тип общества; 3) принципиальная зависимость хода и результатов процесса от деятельности и поведения… массовых общественных групп; 4) слабая управляемость и предсказуемость процесса, важная роль стихийных факторов развития, непредрешенность его итогов; 5) неизбежность… аномии, обусловленной опережающим разложением старых общественных институтов по сравнению с созданием новых» [Заславская, 2007: 187]. Нетрудно заметить, что признаки «социальной трансформации» совпадают с характеристиками мирной социально-политической революции, как ее описывали не только в западной социологии революции, но даже в советском обществоведении.
41 Выбранный лидерами отечественной социологии путь отказа от восприятия постмарксистской (представленной Т. Скочпол и Д. Голдстоуном) социологии революции привел к существенным трудностям. Не обращаясь к концепту революционных процессов, российские ученые вынуждены ограничиваться обозначением событий начала 1990-х гг. как травматических [Тощенко, 2020], уходя от анализа, идет ли речь о «болезни» деградирующего общества или о «родовой» травме, сопровождающей рождение любого нового общественного строя.
42

Кислые плоды незавершенной революции.

43 В то же время у «катастрофистского» восприятия событий начала 1990-х есть объективные основания, поскольку разочарование в плодах постсоветских преобразований стало общим местом почти сразу после их начала. Его разделяют даже последовательные либералы: «выбрав правильный путь, мы не сумели не только более или менее успешно по нему идти, но, в целом, избрали худший — из всех возможных — вариант выхода из социализма» [Попов, 2016: 774]. Поэтому правомерно объединить мнения тех, кто считает события 1991 г. катастрофой, и тех, кто называет их революцией: они были катастрофической революцией. Она выполнила свою главную задачу, замену институтов власти-собственности институтами частной собственности, но на самом минимальном уровне и с максимальными социально-экономическими издержками.
44 Главный провал «антиноменклатурной» революции был виден уже в 1992 г., так что события 1993 г. являлись в значительной степени протестом не против революции 1991 г., а против ее незавершенности. Действительно, с одной стороны, произошло качественное изменение «правил игры»: директивно планируемую экономику сменила рыночная, государственную собственность – частная. Однако, с другой стороны, главенствующая социальная группа мало изменилась: в 1990-е экс-советские «управляющие» составили костяк нового бизнес-класса; в существенной степени сохранилось, а с 2000-х стало вновь усиливаться доминирование (формальное и неформальное) властьимущих над владельцами собственности, что означает частичную реставрацию власти-собственности (см., напр., [Плискевич, 2008]). Всё это создает основу современных протестных настроений, направленных, как и 30 лет назад, в первую очередь против «бюрократов».
45 Подобная незавершенность даже великих революций вполне обычна. Как известно, Великая французская революция 1789 г. стала началом долгой серии революций 1830-1848-1871 гг., так что создание «нормального капитализма» завершилось во Франции более чем через 80 лет. Вряд ли надо сомневаться, что и Россия «лимит на революции» отнюдь не исчерпала. При этом созданные революцией 1991 г. институты (демократия, рынок, частная собственность) большинством россиян уже легитимизированы, так что «возвращение в СССР» невозможно. Поэтому правомерно рассматривать события начала 1990-х гг. как начало длительного нелинейного революционного процесса с неизбежными приливами и отливами.

Библиография

1. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М.: Academia, 2004.

2. Восленский М.С. Номенклатура. М.: Захаров, 2005.

3. Гайдар Е.Т. Власть и собственность: Смуты и институты. Государство и эволюция. СПб.: Норма, 2009.

4. Голдстоун Д. К теории революции четвертого поколения // Логос. 2006. № 5. С. 58–103.

5. Голдстоун Дж. Теории революции, революции 1989-1991 гг. и траектория развития «новой» России // Вопросы экономики. 2001. № 1. С. 117–123.

6. Заславская Т.И. Современное российское общество. Социальный механизм трансформации. М.: Дело, 2004.

7. Заславская Т.И. Избранное. Т. 2. Трансформационный процесс в России: в поиске новой методологии. М.: ЗАО «Из-во «Экономика», 2007.

8. Латов Ю.В. От «революции» – к «трансформациям» и «переменам»? Развитие дискурсов анализа качественных общественных изменений // Социологическая наука и социальная практика. 2021. Т. 9. № 1. С. 7–22.

9. Латов Ю.В. Что находится «по ту сторону материального производства»? Марксистские корни и институциональные ветви постиндустриальных теорий // Историко-экономические исследования. 2017. Т. 18. № 1. С. 7–29.

10. Ленин В.И. Государство и революция // Ленин В.И. Полн. собр. соч. 2-е изд. Т.33. М.: Полит. лит-ра, 1969.

11. Летняков Д.Э. Антикоммунистическая революция 1991 г.: к демаргинализации термина // Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. 2018. № 4. С. 32–47.

12. Маркс К., Энгельс Ф. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Изд. 2-е. Т. 17. М.: Политиздат, 1960.

13. Миронов Б.Н. Становление национальных элит как фактор дезинтеграции СССР // Социологические исследования. 2021. № 8. С. 33–48.

14. Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Экономическая история России (опыт институционального анализа). 2-е изд., перераб. М.: КНОРУС, 2016.

15. Плискевич Н.М. Система «власть-собственность» в современной России // Вопросы экономики. 2008. № 5. С. 119–126.

16. Попов Г.Х. Рубежи Гавриила Попова. М.: «Экономическая газета», 2016.

17. Семенов Ю.И. Политарный («азиатский») способ производства: сущность и место в истории человечества и России. М.: Волшебный ключ, 2008.

18. Симонян Р.Х. Как можно было сохранить Советский Союз (Балтийский ракурс) // Социологические исследования. 2021. № 8. С. 62–71.

19. Скочпол Т. Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. М.: Ин-т Гайдара, 2017.

20. Тихонова Н.Е. Трансформации социальной структуры российского общества: конец 1980-х – конец 2010-х гг. // Социологические исследования. 2021. № 8. С. 22–32.

21. Тощенко Ж.Т. Общество травмы: между эволюцией и революцией (опыт теоретического и эмпирического анализа). М.: Весь Мир, 2020.

22. Тощенко Ж.Т. Была ли рукотворной геополитическая катастрофа СССР? // Социологические исследования. 2021. № 8. С. 3–13.

23. Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. М.: Прогресс-Традиция, 2004.

24. Шубин А.В. Старт Страны Советов. Революция. Октябрь 1917 — март 1918. СПб.: Питер, 2017.

25. Wittfogel K.-A. Oriental Despotism. A Comparative Study of Total Power. New Haven: Yale University Press, 1957.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести