Автор не относится к числу радикальных критиков, считающих советский опыт абсолютно деструктивным. Нужно быть очень предубежденным человеком, чтобы отрицать заслуги строителей СССР, которым удалось предотвратить распад России, создать сравнительно развитую промышленность, передовую науку, продвинутую систему образования, наконец, победить в самой страшной войне, которую знало человечество. Конечно, цена, заплаченная за все эти достижения, была чрезвычайно высокой, но это не основание отрицать сам факт их наличия. И все же я убежден, что достижения СССР следует квалифицировать как успехи в деле <em>государственного</em> строительства, которое привело к созданию мощной державы, всерьёз претендовавшей на мировое лидерство. Но доктринальные задачи большевизма, как мы помним, не сводились к созданию сильной армии, космической промышленности или блистательного балета. Они предполагали нечто неизмеримо большее – построение нового справедливого общества на началах свободы, равенства и братства. Возникает вопрос: удалось ли реализовать эту цель, и если нет, то какими причинами вызвана эта неудача?

<h3><strong>Была ли исторически необходима Октябрьская революция?</strong></h3>

Обосновывая необходимость революционных преобразований в России, В.И. Ленин и другие идеологи большевизма исходили из марксистского учения об исторической обреченности капитализма, необходимости его замены на социалистическую форму общественного устройства. Классики марксизма оценивали капитализм как несправедливую форму общественной жизни, однако обосновывали его неизбежный крах не соображениями морали, а действием объективных законов истории. Они были убеждены в том, что бурное развитие производительных сил капиталистического общества сделало неэффективными и контрпродуктивными производственно-экономические отношения, основанные на частной собственности и стихийной рыночной регуляции товарного производства. Марксисты полагали, что выход из череды экономических, социальных, политических и духовных кризисов, порожденных этим противоречием, возможен лишь на пути социалистического переустройства общества, предполагающего ликвидацию частной собственности и приведение процессов распределения и обмена в соответствие с планируемым общественным характером производства.

История доказала, однако, что тезис об исчерпанных уже к рубежу XIX-ХХ вв. возможностях капиталистического строя оказался неверным. При всем уважении к Карлу Марксу следует признать ряд серьезных ошибок, допущенных этим великим теоретиком.

При этом автор, как специалист по социальной философии, отнюдь не склонен отбрасывать многие концепты «материалистического понимания истории», считая их солидными эвристическими гипотезами. Отказавшись от абсолютизации этих концептов, мы можем по-прежнему уважительно относиться к ним: к идее ограниченных функций проектного сознания в объективной по своему характеру деятельности людей; к идее субординационной связи между ее практической и духовной формами; к идее функционального приоритета хозяйственной деятельности, создающей жизнеобеспечивающие продукты «первой необходимости»; наконец, к идее инфраструктурной роли экономики как системы распределительных процессов и отношений, лежащих в основе социальной инфраструктуры общества (распределения людей по социальным группам) и влияющих на политический и духовный порядки общественной жизни. Автор не ставит под сомнение и существование экономических классов, играющих разную роль в организации общественного производства и имеющих различное отношение к условиям и средствам труда. Нет сомнений, что классы в истории имеют разнонаправленные экономические и политические интересы, придающие их отношениям характер конфликтного взаимодействия, способного переходить в антагонистическое противодействие, если речь идет о «больных», исчерпавших свой ресурс обществах (впрочем, истории известны случаи «искусственных антагонизмов», являющихся субъективным результатом неумной политики).

Ошибки, допущенные Марксом, касаются не столько социально-философской или общесоциологической проблематики, сколько проблем исторической типологии, к которой относится вопрос о сути капитализма и исторических перспективах его существования. Карл Маркс ошибочно принял родовые муки «цивилизованного капитализма» за агонию этого строя. Он явно недооценил исторические возможности буржуазного класса, абсолютизировав краткосрочные тенденции в развитии европейского капитализма, связанные с «экономикой рантье» (для которой характерен массовый отказ буржуа от непосредственного участия в производственном процессе, передача организационных функций наемному менеджменту). Марксу казалось, что класс предпринимателей, некогда изменивший к лучшему облик Европы, уже утратил свою созидательную потенцию, управленческую роль, превратившись в «класс-паразит», которого «покинула необходимость труда».

С другой стороны, Маркс явно переоценил революционные потенции «рабочего класса». История радикально изменила облик этого класса, что связано, прежде всего, с дисперсией производственно-экономических отношений, их выходом за рамки материального производства (где они первоначально возникли) и проникновением в сферы организационной, социальной и духовной деятельности, где классообразующее отношение «собственник – наемный работник» ранее отсутствовало или имело зачаточный характер. Люди, продающие свою рабочую силу собственникам средств производства, никуда не исчезли из истории. Однако качественно изменился характер их труда, что разомкнуло ранее существовавшую зависимость между отсутствием собственных средств производства, необходимостью продавать свою рабочую силу и бедностью.

Одним словом, капитализм не только сохранился в современной истории, но и явил целый век бурного развития, породивших иллюзию его вечности, тождественной «концу истории». Ошибочный характер этих надежд мы осознаем лишь сейчас, когда человечество вновь вступило в эпоху негарантированных исходов, в фазу бифуркации, связанную со сменой устоявшихся моделей социального функционирования.

История ХХ в. убеждает, что Октябрьская революция в России не была продиктована объективной логикой истории, являясь во многом масштабной флюктуацией, существенно повлиявшей на ее ход. Хотя история не терпит сослагательных наклонений, трудно сомневаться в том, что теоретически Россия могла существовать и развиваться в рамках капиталистической парадигмы, к которой она вернулась в конце XX века. Это не значит, конечно, что отсутствовали какие бы то ни было объективные причины «октябрьского переворота», что он был всецело порожден «злой волей» большевиков и объясняется их властолюбием или корыстными мотивами. Лидеры большевизма вполне искренне считали себя «агентами мировой истории», реализующими объективную цель коммунистической трансформации человечества.

Однако дальнейший ход событий показал ошибочность этих надежд. И дело не только в том, что «загнивающий капитализм» выстоял. Дело в том, что общество, созданное большевиками, едва ли было социалистическим, качественно отличным от предшествующих «антагонистических формаций». Чтобы аргументировать это суждение, мы должны понять, какой именно тип общественного устройства может считаться социалистическим.

<h3><strong>Что следует называть социализмом?</strong></h3>

Существуют две трактовки социализма как формы общественного устройства. В одном случае о социализме говорят, имея в виду общественный строй, сложившийся по преимуществу в странах Северной Европы («скандинавский социализм»). Речь идёт об обществе, где сохраняется системообразующая для капитализма рыночная экономика, основанная на частной собственности и ориентированная на производство товаров. Вместе с тем эти основы капитализма сочетаются с государственной политикой социального партнерства, которая основана на перераспределении благ и полномочий, призванном демпфировать социально-экономические противоречия, избежать деструктивных перекосов в образе жизни предпринимателей и рабочих, молодых и пожилых, мужчин и женщин и т.д. Ясно, что такое понимание социализма не соответствовало реалиям СССР и не принималось его создателями, которые отказывались считать «скандинавскую модель» социалистической, рассматривая ее как социал-демократический вариант капитализма.

Согласно «марксистско-ленинской» трактовке социализма, принятой в СССР, в основе этого общественного строя лежит не <em>пере</em><em>распределение</em><em> </em>общественных благ, а особый способ их <em>производства</em>, основанный на общенародной собственности на средства этого производства. В социалистическом обществе, как писал полтора века назад Ф. Энгельс, «могучие производительные силы…должны работать только для общего благосостояния всех в качестве их общей собственности» [Энгельс, 1961: 199].

Создавая модель будущего социалистического общества, К. Маркс и Ф. Энгельс исходили из того, что характерная для него общественная собственность на средства производства уже существовала на ранних этапах человеческой истории, образуя первичную общественную формацию, «первобытный коммунизм». Следствием общественной собственности была система распределения, основанная изначально на «разборных отношениях», когда каждый член коллектива (племени) на основании своей принадлежности к нему имел право на долю общественного продукта.

Нужно сказать, что в современном обществознании вопрос о существовании первобытного коммунизма остается предметом полемики. Некоторые авторитетные ученые не исключают того, что «иерархия и доминирование, столь характерные для предчеловеческих стад, никогда и не прерывались, что никакого промежуточного периода первобытного коммунализма на самом деле не было» [Геллнер, 1992: 50]. Другие исследователи сомневаются в наличии в ранней первобытности общественной собственности. Так, известный британский этнограф И. Шапера настаивал, что необходимые для жизни пища и вода являлись у бушменов частной собственностью, принадлежавшей человеку, который добыл их. На существовании частной собственности, объектом которой выступала, прежде всего, пища, настаивал и А. Радклифф-Браун.

Не вмешиваясь в профессиональные проблемы этнографии, автор хотел бы напомнить о различии между собственностью на средства производства и собственностью на предметы индивидуального непроизводственного потребления. Это различие имеет принципиальное значение для социальной теории. Лишь первая форма собственности, представленная <em>производственно-экономическими отношениями</em>, выступает как инициальный фактор классообразования, важного для типологической характеристики общества. Собственность же на предметы потребления создает всего лишь <em>имущественные</em> отношения между людьми, делящие их не на классы, а на экономические страты сравнительно «богатых» и сравнительно «бедных». Это деление не может являться основой научной типологии обществ, поскольку наличествует повсеместно (за исключением, возможно, ранней первобытности).

Учитывая сказанное, хотел бы напомнить о некогда принятом различении институтов «частной» и «личной» собственности. Некоторые специалисты считают это различение «измышлением» советской политэкономии, но автор так не думает. Объектом частной собственности, имеющей типологическое значение для социальной науки, могут быть вещные и знаково-символические объекты (в рабовладельческих обществах также люди), используемые в процессе общественного производства в качестве компонента производительных сил. Поэтому вряд ли следует называть «частной» собственность на предметы индивидуального непроизводственного потребления, дающую возможность распоряжаться пищей, водой или одеждой. При таком понимании категория «частная собственность» утрачивает свой экономический и социологический смысл, обозначая <em>вечное и неизменное условие любой и всякой общественной жизни</em>, исключающее возможность ее научной типологии.

Добавлю к сказанному, что даже этнографы, называющие «частной» собственность на пищу или воду, признают, что в изучаемых ими нецивилизованных обществах «от каждого, кто имеет пищу, ожидают, что он даст тому, у кого ее нет». «Результатом этого обычая, – пишет И. Шапера, – является то, что практически вся добываемая пища поровну распределяется по лагерю», поэтому общественная жизнь первобытных племён «приближается к разновидности коммунизма» (цит. по: [Семенов, 1992: 32]).

Вернемся, однако, к феномену социализма в его постпервобытном понимании. Никто не будет спорить с тем, что мыслители, рассуждавшие об этом типе общественного устройства, считали его экономической основой <em>общенародную </em>собственность на средства производства, которую ни в коем случае нельзя путать с собственностью <em>государственной</em>. Нельзя не понимать, что <em>обобществление</em> средств производства качественно отличается от их <em>огосударствления</em>, которое стало экономической основой советского общества. Классики марксизма неоднократно и настойчиво подчеркивали, что само по себе огосударствление средств производства не создаёт социалистических отношений между людьми. Такое огосударствление может быть лишь первым необходимым шагом на пути подлинного обобществления. Как писал Ф. Энгельс, «первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества — взятие во владение средств производства от имени общества, — является в то же время последним самостоятельным актом его как государства» [Энгельс, 1961: 225]. Вместе с тем, замечал Энгельс, «в последнее время, с тех пор как Бисмарк бросился на путь огосударствления, появился особого рода фальшивый социализм, ...объявляющий социалистическим всякое огосударствление… Если государственная табачная монополия есть социализм, то Наполеон и Меттерних, несомненно, должны быть занесены в число основателей социализма. Когда бельгийское государство, из самых обыденных политических и финансовых соображений, само взялось за постройку главных железных дорог; когда Бисмарк без малейшей экономической необходимости превратил в государственную собственность главнейшие прусские железнодорожные линии… всё это ни в коем случае не было шагом к социализму, ни прямым, ни косвенным, ни сознательным, ни бессознательным» [Энгельс, 1961: 222].

Огосударствление средств производства становится шагом в создании социалистического строя лишь в том случае, если это огосударствление ведет к обобществлению, к трансформации государственной собственности в собственность общенародную. Без такой трансформации государственная собственность не может считаться альтернативой частной собственности. Об этом писал тот же Ф. Энгельс, утверждавший, что буржуазное государство «какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист. Чем больше производительных сил возьмёт оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста… Рабочие останутся наёмными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки» [Энгельс, 1961: 222-223]. Эти слова Энгельса являются ключом к пониманию фундаментального отличия общественной собственности от любых и всяких форм собственности частной.

Автор полагает, что общественная собственность как социальный институт возникает, только если люди, образующие общество, находятся в одинаковом отношении к ключевым средствам производства, то есть в обществе не остается экономических классов, которые участвуют в производственном процессе, не владея и не распоряжаясь его средствами. Напротив, частная собственность как общественный институт сохраняется до тех пор, пока сохраняются люди (социальные группы), вынужденные продавать (или отдавать) свою рабочую силу владельцам средств производства, даже если эти владельцы представлены не отдельными людьми, а социальными<strong> </strong>группами и даже социальными институтами, в которых люди исполняют предзаданные социальные роли.

В самом деле, едва ли кто-то будет спорить с тем, что собственность акционерных обществ, состоящих из сотен и тысяч совладельцев, представляет собой <em>частную</em> собственность в ее непарцеллярной групповой форме, поскольку использует труд людей, лишенных собственности. Точно так же и государство выступает в качестве интегративного частного собственника, если на принадлежащих ему предприятиях продолжается использование наемного труда людей, вынужденных продавать свою рабочую силу (даже если такое использование учитывает ее рыночную стоимость, избегая неоплаченного присвоения).

В связи со сказанным возникает принципиальной важности вопрос: можно ли утверждать, что в результате огосударствления средств производства, происшедшего в СССР, советские рабочие, крестьяне и «трудовая интеллигенция» стали подлинными, а не номинальными, собственниками средств производства, реальными владельцами, способными распоряжаться предметами, орудиями и продуктами труда в своих экономических интересах, отличных от интересов партийной и государственной бюрократии?

Трезвый ответ на этот вопрос приведет нас к пониманию того, что государственная собственность на средства производства, возникшая в Советском Союзе, лишь <em>именовалась</em> общенародной, не являясь таковой в реальности. В то же время очевидно и то, что государственная собственность в СССР качественно отличалась от буржуазного типа собственности. В Советском Союзе была создана экономика, которая по своим важнейшим параметрам не была капиталистической, ориентированной на рынок и максимизацию прибыли, что, однако, не делает ее экономикой социалистической.

<h3><strong>О типологических характеристиках советского общества. </strong></h3>

Характеризуя советский строй, резко критиковавший его американский историк-социолог Карл-Август Виттфогель утверждал: «Попытки оценить феномен коммунистического тоталитаризма как коллективное руководство и автократию, экономику власти и экономику потребления, самовоспроизводящуюся и самоликвидирующуюся, принесут больше вреда, чем пользы, если мы полагаемся главным образом на опыт полицентричных обществ и пренебрегаем единственно важным прецедентом способной к успешному продолжительному существованию тотальной власти: деспотизмом Востока» [Виттфогель]¹.

Принимая такую точку зрения, автор соглашается с мнением, что в СССР – европейской, а не азиатской стране, на промышленной, а не сельскохозяйственной основе – был воссозданы многие черты общественного строя, который Карл Маркс именовал «азиатским способом производства», а современные исследователи называют «политаризмом» [Семенов, 2008], «государственным способом производства» [Васильев, 2011] и т.д. Генезис подобной организации Маркс связывал с природными условиями, определившими особую хозяйственно-экономическую роль государства, без которого не могли быть созданы технические условия общественного производства², что привело к отсутствию привычных для Европы форм частной собственности на землю.

Концепция «азиатского способа производства», как известно, спровоцировала целый ряд масштабных дискуссий, которые начались в СССР еще в 1920-1930-е и продолжились в 1960-1970-е гг. Часть обществоведов категорически отрицала и отрицает реальное существование этой формы общественного устройства, рассматривая ее как сложный синтез элементов рабовладения и феодализма.

Выступая против идеи «азиатского способа производства», многие его противники убеждены, будто эта теория противоречит «незыблемому» принципу марксизма, согласно которому дифференциация собственности и связанный с ней классогенез непременно предшествуют разделению властных полномочий, процессам политогенеза и порождают их. Отсюда делают вывод, что государство не может выступать как самовластная экономическая сила, которая владеет и распоряжается средствами производства без соответствующей санкции со стороны господствующего класса. Считается, что государство, не будучи субстанциальной экономической силой, способной к самоподдержанию и саморазвитию, не может рассматриваться не только в качестве доклассового института, но и в качестве самостоятельного класса, на чем настаивают многие сторонники идеи «азиатского способа производства» (в частности К. Виттфогель, рассуждавший о «модели классов в обществе, чьи лидеры являются обладателями деспотической государственной власти и не являются частными собственниками и предпринимателями» [Виттфогель]).

Изложенная точка зрения абсолютизирует один из способов политогенеза, при котором государство действительно возникает как продукт классовых противоречий и действует как агент классового влияния. Но история демонстрирует и иную модель политогенеза, при которой возникновение государства связано с необходимостью властной регуляции «общих дел» – решения жизнеобеспечивающих организационных проблем экзогенного (оборона и завоевание) и эндогенного для группы свойства. Исполнение этой функции создает ролевые и статусные различия между людьми, которые предшествуют классовому разделению и в некоторых случаях порождают его.

Сторонники «азиатского способа производства» также полемизируют между собой, по-разному понимая его природу. Часть из них настаивает на отсутствии в политарных обществах частной собственности и экономических классов в их марксистском понимании. Автор разделяет другую точку зрения, согласно которой государственная собственность на решающие средства производства представляет собой вид непарцеллярной частной собственности, находящейся в коллективном владении бюрократического аппарата. Последний образует самостоятельный класс, безраздельно господствующий в обществе, использующий методы внеэкономического принуждения к труду, которое является эксплуатацией, даже когда эксплуатируемые, как это было в экстатический период советской истории, не осознают себя таковыми, принося себя в жертву государственным интересам. Характерной чертой политаризма является то, что в этом обществе не власть является функцией собственности, а, напротив, экономический статус людей зависит от их места в системе властных полномочий. Отсутствие парцеллярной частной собственности в этом обществе не препятствует, а способствует худшей из форм эксплуатации – эксплуатации человека государством, что исключает социальное равенство людей, препятствует развитию их индивидуальной свободы, без чего невозможно социалистическое устройство общества.

Конечно, сказанное не означает, будто автор не видит качественных социально-политических и культурных различий между политарным обществом в СССР и «азиатским деспотизмом». Очевидно, что господствующие слои во многих из этих деспотий (за некоторым исключением для конфуцианского Китая) руководствовались в основном своекорыстными интересами, эксплуатируя народные массы в целях личного преуспевания и возвеличивания. Партийно-государственное руководство СССР (исключая поздний этап существования страны) могло искренне верить в идеалы социализма, считая условием их реализации создание мощного государства, способного решить проблемы индустриализации страны и в перспективе обеспечить благосостояние своих граждан. Однако для задач социальной типологии важна не вера людей, сколь бы искренней она ни была, а реальные результаты их деятельности, которые в интересующем нас случае были далеки от исходных намерений.

<h3><strong>О причинах неудачи советского эксперимента.</strong></h3>

Неудача «социалистического строительства» в СССР вызвана многими обстоятельствами. Некоторые обществоведы считают главным из них теоретическую несостоятельность социальной теории Маркса, рассматривая ее как вариант нереализуемой эсхатологической утопии. Автор не считает такой подход справедливым. На самом деле К. Маркс и лидеры российского большевизма имели <em>очень</em> разные представления о самой сути социализма и условиях его возникновения. Эти различия эксплицированы в позиции К. Каутского, представителя «классического» марксизма, не принявшего Октябрьскую революцию и объявленного в Советской России ренегатом. Как бы то ни было, Маркс не несет ответственность за социальные эксперименты людей, решивших строить «новое общество» в разрушенной войнами стране и руководствовавшихся мировоззрением, в котором по образному выражению одного из критиков, «на 20% Маркса приходилось 80% Стеньки Разина».

На самом деле советское общество стагнировало и прекратило в 1991 г. свое существование как раз в полном соответствии с идеей Маркса о «дурных» производственных отношениях, которые не создают должных стимулов к труду, препятствуя тем самым развитию производительных сил общества. Именно это обстоятельство ограничило экономическую эффективность советского общества, которое, несмотря на уже отмеченные высокие мобилизационные возможности (особенно проявившие себя в первые десятилетия советской истории), не смогло обеспечить должный уровень производства, создающего необходимые условия человеческой жизни. Тотальная собственность государства на условия и средства труда, соединенная с бесперспективными попытками его столь же тотального планирования, стали непреодолимым препятствием на пути успешного экономического развития страны. Увы, государство, ликвидировавшее парцеллярную частную собственность, оказалось в итоге плохим предпринимателем, уступавшим частным предпринимателям по сумме инициатив и эффективности их реализации. Не удивительно, что граждане богатейшей в ресурсном отношении страны, обладавшие качественным образованием и трудоспособностью, были вынуждены в свободное от «космических запусков» время толпиться в очередях за двумя сортами мокрой колбасы, испытывать дефицит жилья и даже туалетной бумаги.

Экономическая неэффективность была, конечно же, не единственной причиной исторической неудачи СССР. Подлинный социализм не мог быть построен государством, которое руководствовалось идеологией социоцентризма, игнорировавшей субъектность своих граждан, всецело подчиняя их интересы произвольно понимаемым интересам страны. Партийное руководство рассматривало ее граждан как «клеточную основу» общества, как «винтики» общественного механизма, обязанные служить государству, жертвуя своими личными интересами. Эффективная в условиях военного кризиса, эта идеология не могла обеспечить долгое и стабильное развитие общества, многих граждан которого приучили жить по указке начальства и считать личную инициативу опасным и наказуемым действием.

Не будучи адептом социалистической идеи, автор уверен, что ее сторонники оказывают ей дурную услугу, называя распад СССР «временной неудачей социалистического эксперимента». Неудачным оказался не социалистический, а политарный строй, выдававший себя за социализм и продемонстрировавший свою недееспособность в условиях современной истории – очень отличных от условий древнего и средневекового Востока, где политарные государства могли существовать тысячелетиями. При этом крах СССР отнюдь не перечеркивает теоретические перспективы <em>подлинного </em>социализма, связанного с <em>реальным обобществлением</em> средств производства, а не с их <em>огосударствлением, </em>со свободным развитием людей, а не с государственным принуждением.

Возможно, идея так понятого социализма еще не может быть реализована в современных условиях, при нынешнем уровне развития производительных сил, при котором рыночная экономики, основанная на частной собственности, все еще сохраняет свою эффективность. Впрочем, ростки возможного социалистического способа производства видны уже сейчас. Одним из индикаторов этой перспективы является тот факт, что в цитадели современного капитализма, в современных США, растёт сектор экономики, в котором средства производства являются коллективной собственностью использующих их работников. Речь идет о предприятиях, которые находятся в коллективной собственности трудовых коллективов, что позволяет им принимать совместные решения, реально влияющие на производственный процесс, его экономические условия и социальные следствия.

Именно возможность принимать <em>самостоятельные</em> решения, реализовывать <em>свою</em> экономическую субъектность, в том числе <em>самостоятельно</em> участвовать в процессах распределения, определяя размер получаемой доли общественного богатства, автор считает прямым следствием владения средствами производства (отличным от косвенных следствий, связанных с процессом редистрибуции произведенного). Этот тип экономики, инкорпорированный в систему буржуазного производства, конечно же, сталкивается с многими трудностями и имеет много ограничений. Но сам факт его существования и расширения свидетельствует о небесперспективности усилий привести характер присвоения в соответствие с общественным характером производства.