<h3><strong>Ирония и сатира как гуманистические принципы. Много утопий</strong></h3>

О Томасе Море у нас говорят нынче редко прежде всего по той причине, что его относят едва ли не к родоначальникам коммунизма, к которому установилось стойкое неприятие, а также едва ли не к родоначальникам жанра утопии, описание которой после появления антиутопий вызывает отрицательные эмоции. Между тем такое отношение к сочинению Мора имеет слабые основания, многое покоится не на анализе содержания книги, а на устойчивом представлении о ней. В западном мире много работ по «Утопии». Это вызвано не только вниманием к определенной —коммунистической — модели мира, но и другими причинами: к тому, что труд относится к эпохе Возрождения и Реформации, давшей разные образцы литературы, культуры, философии, более привлекательные для исследователей, которым социально-политическая программа «Утопии» казалась неудовлетворительной потому, что утопия была связана с таким образом будущего, у которого нет ни места, ни времени¹. Конечно, надо обратить внимание и на комичность словосочетания «актуальность утопии», «реальное существование утопии» и даже «востребованность утопии обществом как социальной формы, наиболее ярко выражающей альтернативность истории» — последнее особенно, ибо под альтернативностью, поскольку под нею понимается утопия, можно понять отсутствие истории и даже ее отмену. Это означает, что в современном мире уже давно виртуальное сознание становится мало отличающимся от реального, и воображение замещает теоретическую позицию, приобретая ее вид и превращая теорию в фикцию.

Томас Мор положил не только начало жанру утопии, но и слово «утопия» выдумал сам в его двойственно начал м значении: «нет места» и «счастливое место». Жанр, таким образом, не Платон (его Атлантида «утопла», а потому, можно считать, имела место), «Утопия» возникла в эпоху востребованных проектов того, какой могла бы быть жизнь колонистов новых земель, недавно открытых или тех, что откроются в будущем, в чем сомнения не было, поскольку писалась во время, названное «эпохой великих географических открытий», и одновременно в эпоху «бумажной архитектуры», даже и не претендовавшей на исполнение. Мор самим названием произведения полностью исключал какой бы то ни было реальный поиск острова Утопии, это был именно место, которого нет, — Нигдея, иное его название — <em>Nusquamquam</em>, мечта. Это первое.

Второе, на что надо бы обратить внимание. Если мы сравним быт и организацию быта в «Утопии» и социальную, политическую и экономическую организации мира, скажем, романа «Мы» Е. Замятина или «1984» Дж. Оруэлла, то неясно, почему «Мы» — это антиутопии, а «Утопия» Мора — утопия. В них описаны схожие образы существования. Можно предположить, что антиутопии — это, хотя и рассказанный, но осуществленный мир утопии. Антиутопия — это ответ на предложение мира утопии с переменой знака: об одном и том же, поменяв оптику, введя другого наблюдателя-рассказчика, можно сказать «да» и «нет».<strong> </strong>

В статье «Метод общественных работ» А. Платонов писал, что с точки зрения формально-логического метода общественные работы, которые в «Утопии» Мора обязаны выполнять все, — это абсурд, деятельность без результата. Но при советской власти так не считали, это был действенный метод: так строились все крупные электростанции, заводы, города и пр. К тому же «в условиях же советской действительности работы (их качество и необходимость) должны иметь и показное, образцовое значение для организации населения в нужном правительству направлении» [10, с. 283]. Этот мир, предсказанный в утопии и осуществленный в реальности СССР антиутопии, идеологичен. Идеология лежит в <em>замысле</em> республики Утопии Томаса Мора — он же, замысел, на пишущем носителе, только на нем он воплощается полностью, дальше — дело добровольное, но ни в том, ни в другом случае от идеологии никуда не деться. Логика так выстроенной утопической теории требовала с самого начала возникновения «из себя» антиутопии. Именно сущность нового государства-республики — с несвободными людьми (хотя утопийцы, по замыслу, свободны), живущими по строгим предписаниям и подчиненными раз и навсегда принятой идеологии — в себе и из себя рождает свое отрицание, взращиваемое в среде, зараженной однотипными, клонированными, хотя и индивидуально возникшими, предубеждениями.

В.С. Библер в работе «Нравственность, культура, современность» писал, что «если — в подходящий момент — целенаправленно ввести в массовое сознание какую-то мощную интегрирующую идею (лучше попроще), происходит кристаллизация этого рассеянного множества [предубеждений]. Возникает “идеология” — возбужденная, жесткая, межиндивидуальная система стереотипов, устроенная так, чтобы, во-первых, представить некий частный групповой интерес как всеобщее веление самого бытия (природы, истории, Бога…)» [2, с. 271]. Она, идеология, — одна на всех, потому она безоговорочна и никому не позволяет совершить ответственный, внутренне свободный поступок [там же, с. 273], несмотря на провозглашенные равенство и свободу.

Но Библер писал это после поражения советской системы. А Мор <em>сочинял, </em>то есть ничего не имел перед глазами.<em> </em>Перед ним было только лондонское <em>королевское, </em>уж совсем не республиканское,<em> </em>общество. Более того, книга на то и книга, чтобы изображенное в ней не было копией реальной жизни. Это может быть рефлексией на нее, в том числе с помощью сатиры, метафоры и прочих «переносов», называемых в то время тропологией, тем более что в ней было предъявлено и много действительного трепа. Достаточно сказать, что имя Гитлодея, главного рассказчика о республике Утопии, персонажа якобы совершившего реальное путешествие вместе с реальным Америго Веспуччи, означает болтуна, который говорит и дельное и безделки.

К тому же в «Утопии» много утопий, других государств и народов, которых не было, чего почему-то не замечают даже лучшие исследователи. Их имена, их строй и быт выдуманы Мором, и о них тоже говорится по мере надобности подробно с указанием на места расположения. Все эти утопические народы представлены в первой части, где устами Гитлодея-пустозвона критикуется английский жизненный устав и где он высказывает альтернативные позиции.

Так, были ахорийцы (тоже «без-местные», как и утопийцы), якобы жившие к юго-востоку от Утопии. Они завоевали то, что король считал своим. Жители предложили королю выбрать царство, ибо на два у него не хватало сил. Были полилериты, возле Персии, свободный народ со своими законами; закон предусматривал для преступников-воров общественные работы. По ночам воров запирали. Они ходили небритые, в одинаковой одежде. Само слово «раб» у них означало «осужденный». Рассказ о полилеритах был чрезвычайно важен, поскольку в первой части «Утопии» речь шла об одном из существеннейших английских зол — бедности, безработице и бродяжничестве; воровство было следствием этих несчастий, вызванных непомерной жадностью и развращенностью богатых слоев населения. Главным злом были огораживания — следствие не просто первоначального капитализма, но и такой развращенности. Огораживания способствовали возникновению множества преступлений, караемых смертной казнью. Речь Гитлодея обращает внимание на это зло — в Англии того времени за около 200 видов преступлений полагалась виселица. Гитлодей, персонаж «Утопии» и главный обличитель социальных порядков Британии, выставляет две причины против такого жестокого распоряжения человеческой жизнью:<em> непрактичность и неэтичность</em>, ибо вор и убийца несут одно и то же наказание. Это обусловило необходимость для высокого чиновника Мора обратить внимание не только на правовую жестокость, но и выдвинуть предложения по смягчению этих мер.

Были макарийцы, жившие недалеко от Утопии: их король, как сочиняет Мор, при вступлении на престол давал клятву не иметь в казне одновременно свыше тысячи фунтов золота или серебра, чтобы больше заботиться о благе родины, чем о своих богатствах. Это было прямым намеком на положение дел в британском королевстве. Были анемолийцы (в переводе – ветреный, несуществующий народ) — те, кто ходит в золоте и перьях, что у утопийцев, не понимавших смысла такой роскоши, означало признак рабов. Они, ясно, живут далеко от утопийцев. Обычно в их образе жизни видят намек на Совет английского короля, который дает последнему право собирать деньги якобы на ведение войны, опираясь при этом на старые законы, о которых никто не помнит и которые соответственно все нарушают, однако за нарушения платят штрафы — такой неправедный совет, однако, выступает в личине справедливости. Государственный чиновник Мор прекрасно понимал, что одними парламентскими дебатами, где депутаты в основном занимают прокоролевскую позицию, дело не обойдется. Потому он выполнял, написав «Утопию», своеобразную воспитательную функцию, образовывая людей примерами, хотя бы мифологическими. Считать рабами соотечественников? Для этого требовалась изощренная фантазия.

Биография Томаса Мора [7]² свидетельствует, что он был человеком не только сведущим в государственных (был лордом-канцлером) и правовых (юрист) делах, но и просто веселым человеком, знающим толк в <em>studia</em><em> </em><em>humanitatis</em>, то есть грамматику, риторику, историю, поэзию и моральную философию, владеющим искусством иронии. Он дружил с гуманистами, не антропофилами, а антропологами, хотя спор с Лютером и расстроил его дружбу с Эразмом Роттердамским. Но именно Эразму принадлежит, можно сказать, его апология. В письме Ульриху фон Гуттену он писал, что его ученость и его сочинения, а равно умение восхищаться ученостью и сочинениями других людей сравнимы с «чарующей мудростью Платона, возбуждающей куда более пылкую любовь у смертных, чем красота тела» [12, с. 229]. Его образ жизни, описанный Эразмом, похож на образ жизни описанных им утопийцев: голос «ясный и простой», речь «чистая и отчетливая, совсем не торопливая, но и без запинок. Одеваться любит он просто, не носит ни шелка, ни пурпура, ни золотых цепей, кроме как по необходимости… пренебрегает условностями… жаден до свободы и досуга; однако… проявляет исключительную неусыпность и терпение всякий раз, когда этого требует дело» [там же, с. 232–233].

Как ритору, Мору был интересен «Тираноубийца» Лукиана (120 – после 180). Декламация была стандартным риторическим упражнением, речь предполагала использование парадоксальной топики, в которую включались безличные фигуры, например тиран как таковой [см. 5; 12, с. 243–244; 21]).

Как поэт, он писал латинские эпиграммы. Как историк, практиковал гуманистический жанр исторической биографии: перевел биографию Пико делла Мирандолы и на латинском и английском языках писал «Историю короля Ричарда III», оставшуюся неоконченной, но которая была использована Шекспиром.

Как грамматик он переводил с греческого Лукианову «Истинную историю»,<em> </em><em>Ἀληθῆ διηγήματα</em>, или <em>Vera Historia</em><em>, </em>где рассказано о путешествии на Луну и Венеру. Мор несомненно, читал и знал, что «История» — ответ на рассказы, в том числе Гомера, где фантастика (называемая ложью) выдавалась за истину; это также ответ на «Невероятные приключения по ту сторону Туле» писателя II века Антония Диогена (они дошли до нас в IX веке в пересказе константинопольского патриарха Фотия, и в них тоже сообщается о путешествии на Луну). В последней, как и в «Истинной истории» и в «Утопии», отмечаются элементы научной фантастики, а метод, используемый Лукианом и Мором, был назван «когнитивным отдалением» [16, p. 49–60; 20, p. 227–239].

Когнитивное пространство, включающее наблюдателя, — важный элемент таких произведений. Труды Лукиана были близки Мору не только ироническим настроем, но тем, что в них была выражена вполне практическая идея морского перехода через Атлантику. Однако в отличие от Мора, Лукиан сделал самого себя участником плавания через Геркулесовы столбы (тут и на Платона намек) на некий остров, где в реке вместо воды было вино и в ней вместе с рыбами плавали медведи. С этого острова вихрь поднимает путешественников на корабль и переносит на Луну.

Именно в эпоху Возрождения с ее духом литературной критики, сатиры и пародии была вновь оценена «Истинная история» и написана «Утопия», в которой Мор выступил как моральный и политический философ, предъявивший вместе с тем свои политические соображения; критика английского королевства была выражена в сатирической, или, скорее, иронической форме. Писалась тогда же, когда Макиавелли сочинял своего «Принцепса» (переведенного у нас как «Государь») с похожими политическими предложениями.

<h3><strong>Критицизм и тропологичность &laquo;Утопии&raquo;</strong></h3>

<p>&laquo;Утопия&raquo; была начата летом 1515 года в Антверпене, где Эразм познакомил Мора с Петром Эгидием, вторым, кроме Мора, реальным персонажем его книги. По словам Эразма, Мор написал вторую книгу — о республике утопийцев — прежде первой [12, c. 244]. Но в принципе две эти книги встроены друг в друга: размышления о современном состоянии Англии и вымышленном мире. Эта взаимовстроенность обусловлена образцами, предлагаемыми временем: &laquo;Утешение философией&raquo; Боэция (как и &laquo;Утешение&raquo;, &laquo;Утопия&raquo; Мора называется &laquo;Золотой книжечкой&raquo;, &laquo;столь же спасительной, сколь и забавной&raquo;) или &laquo;Божественная комедия&raquo; Данте. Дама-Философия (вообще Дама и Философия), явно воображаемая, приходит к реальному несчастному, запертому в тюрьме и осужденному на смерть Боэцию, как и давно ушедший в мир иной Вергилий приходит к спящему Данте и ведет по аду и чистилищу. Никому в голову не приходило полагать ни эту Даму, ни даже Вергилия живыми людьми, это были сущности вселенского, божественного масштаба, зато наши современники сразу и бесповоротно могли считать Мора &laquo;безголовым&raquo; человеком (прямо намекая на то, что, может, не зря он &laquo;был обезглавлен&raquo;): один из писателей написал к 500-летию создания &laquo;Утопии&raquo; памфлет под названием &laquo;О ночных горшках из золота и покорении Крыма&raquo; [3], забыв или не придав значения тому, что речь об острове Утопии ведется от вымышленного лица, имя которого Пустозвон.</p>

Хотя, чем не явь — сон, необходимый именно для бодрствования? Почему республику Утопию сочли вдруг реальным прототипом коммунистического общества, ясно: оно было воплощено в жизнь. А сатиру, пародию и иронию не всегда можно опознать, хотя автор прямо говорит читателю в предисловии, что он, автор — это сами буквы, само письмо, сама литература [6, с. 34]. Впрочем, Мор с самого начала обращал на это внимание: он представлялся столь озабоченным длиной и шириной моста через речку Анидр (безводную), столь озабоченным состоянием своей памяти и возможностями связанной с этим фальши, двусмысленности или лжи (подделки), что подыскал много слов для означивания подделок: falsum, ambiguum, mendatium, якобы стыдясь незнания имени моря, где находится остров [17, р. 6], что не обратить внимания на это нельзя. Да еще оговаривался, что какой-то знакомый богослов хочет посетить Утопию, чтобы «применить нашу религию» [ibid., р. 7]. Обращение к Петру Эгидию, переданное по-русски как «прошу тебя порыться в своей памяти», по-латыни звучит жестко: «Прошу тебя призвать на память дело». Этот мгновенный переход от некоторых конкретностей, связанных с эрудицией, к философской лаконичности словно намек не расслабляться. Хотя сам Мор находится в сомнении, издавать книгу или нет, из-за разных вкусов людей и их капризов, не понимающих шуток, лишенных остроумия, насмешек, намеков. Он пространно и насмешливо рассуждал о том, как безжалостно и небрежно люди относятся к писательскому труду, сидя в тавернах за стаканом вина.

Это-то и напоминает тонкую иронию Лукиана, которой вдохновлялись в эпоху Возрождения гуманисты, в число которых входили такие мыслители, как Мор и Эразм, раздвигающие рамки новых знаний. Как пишет С. Фредерикс в статье об «Истинной истории» Лукиана, наряду с элементами спонтанных мечтаний и вымыслов в их работах видна строгая когнитивная сторона, заинтриговавшая и таких мыслителей будущего, как А.О. Лавджой и Дж. Боас. Таким образом, литература выступила барометром значительных изменений в культуре общества, выявив, помимо необходимости социальных изменений, значимость географии, антропологии и естественной истории, которые становятся не только уделом спекуляций, но и эмпирии, открывающей множество способов интеллектуального освоения мира [16]. Ссылаясь на книгу Бруно Снелла «Открытие разума», Фредерикс, размышляя о Лукиане как писателе, оказавшем большое влияние на Мора, писал, что с открытием греческого мира человеческий интеллект столкнулся с миром идей, сущностей, которые можно было идентифицировать, анализировать и классифицировать с помощью рациональной работы. Он обращает внимание на признание нематериального порядка реальности, отличного от обычного, здравого смысла. Именно это эпистемологическое открытие Лукиана в «Истинной истории» заинтриговало Мора. Сатира Лукиана, на которую опирается английский мыслитель, носит скорее интеллектуальный, чем моральный или социальный характер. Ведь почти никто не заметил, что воры у полилеритов, как и свободные, счастливые утопийцы, носят одинаковую одежду, что это пародия несуществующих свободных и несуществующих рабов друг на друга. И эти свободные, живущие похожей жизнью, не производят радостного впечатления, скорее радостное впечатление производят воры, только одеждой и стесненные. Пародия — не юмористический выпад. «Это эпистемологическая форма… которая проясняет и заставляет нас полнее осознать, каким образом мы приобретаем знания» [ibid.]. Таким образом, когда мы говорим о том, что Мор, следуя Лукиану, ему «подражает» или что-то «высмеивает», то он имеет в виду не только форму, но и содержание, не только вещь, но и выражение идеи. Идеальный — почти дантовский —разворот от вымысла к реальности виден именно при сравнении ношения одинаковой одежды воров у полилеритов Персии и радостно-свободных жителей республики благосостояния Утопии, а также самим введением вымышленного рассказа вымышленного путешественника Гитлодея в реальное описание королевского совета и его проблем — воровства, коррупции, развития капитализма в Англии, ее обогащения и пауперизации, огораживаний, в результате которых «овцы съели людей» — то, что называется олигополией. Этот разворот — прием Мора для введения бинокулярного зрения, направленного одновременно на серьезный анализ общественных процессов и насмешки над ним.

Написанная позже первая часть сочетает в себе два уровня повествования: первый устанавливает полномочия, перспективу и мотивацию рассказчика и заставляет его казаться надежным свидетелем; второй связан с реалиями корабля, его команды и первых дней плавания, закончившегося штормом (здесь нет никакой фантазии). Наоборот: все очень реально. Но то, что описывается потом (общество Утопии, его быта и нравов), выдуманное, фантастичное, начинает восприниматься через заданную реальность. Это и есть особое мастерство Мора: показать вымысел сквозь реальность. Как считает Фредерикс, «существует два типа мимесиса: один имитирует “нулевой мир” нормального, поддающегося верификации, опыта, другой создает аналогию с нормальным опытом в другом, отчужденном мире. Если первый тип — это имитация жизни, то второй — жизненное овеществление невозможного» [ibid.]. Задача такого типа мимесиса: заставить нас поверить в выдумки, потом осознать это как выдумку и заставить читателя вернуться из вымышленного мира с пониманием, что искусственное и нереальное легко может казаться (и оказаться, что нам известно из нашего опыта), естественным и реальным.

Интеллектуальная дезориентация читателей — специфическая творческая задача Мора-литератора, его проверка их «поворотливости», быстрой смены оптики, рассмотрение истории как альтернативного мира, радикально отличного от нашего собственного, но связанного с ним. Он действительно связан: есть одежда, язык, на котором говорят утопийцы (Мор представил его азбуку), есть армия, наступательное и оборонительное оружие, административные учреждения, обучение и воспитание, распорядок дня (землю попашет, попишет стихи), смена ремесла на сельское хозяйство, понятные любому человеку. Дистанцирование возникает от ощущения невыносимого равенства — в одежде, воспитании, отношении к труду и отдыху, от всеодинаковости, неразличенности, от отсутствия «фундаментальной дифференции». Это даже не потусторонний мир, поскольку таковым можно представить и этот мир (в ХХ веке его не только узнали, но в нем жили). В том-то и дело, что двоящаяся оптика (воры и свободные, носящие одинаковую, схожую с любой другой, одежду) обнаружила бедность души. И хотя бедствия человека, по слову Радищева, происходят действительно от человека, но не от того, «что он взирает непрямо на окружающие его предметы», а от того, что он все сводит к тождеству.

О связи имени и вещи философы размышляли издавна. Среди таких связей былo единомыслие (univocalis, одноголосая, связь), но все же были и дву-о-смысленные (aequivocalis, двуголосые, двузначные) связи, тем более интересные, что называли одним словом разные вещи, разноголосые и полифонические, многоголосые связи. При чтении Мора иногда встает вопрос, а не упреждал ли он от такого единомыслия? Не сопоставлял ли его (в качестве благой) отвратительному первоначальному накоплению? Ведь часто — особенно в религии — пытались вернуться к первоначальному несословному, не пресыщенному обществу, когда Адам пахал, а Ева пряла и не было никого, кого бы называли дворянином. Или была еще какая-то задача? Например, не полагаться на удачу, на неправедно нажитое богатство, на улучшение жизни через ее уничтожение (смертная казнь), на власть одного, а не на общее дело (республику)? Нигде Мор не заявляет лично от себя, что утопийцы лучше макарийцев или британцев. Критику британских порядков (дурных советников, праздность знати, нищету и скудость народной жизни, огораживаний, порождающих рост цен на хлеб, ибо земледельцы сгоняются с пашни, отдаваемой под пастбища, жестоких законов) он влагает в уста чужеземца Гитлодея-празднослова (вот и читай всерьез эту критику!). Впервые именно в первой части появляются и полилериты с другим отношением к самой преступности, при котором нарушившему закон вору и разбойнику, дабы отличить его от законопослушных людей, слегка надрезают ухо и бреют над ним волосы: люди должны были видеть, что это — преступник, но преступник остается человеком, а потому его не лишают ни жизни, ни дружелюбия, ни признания человеком. Впрочем и полилериты — пустобрехи, мало ли что наговорят! Эта постоянно двоящаяся, эквивокальная речь оставляет читателя в растерянности, и тогда все может восприниматься всерьез и однозначно (хотя и надо воспринимать всерьез, но с интеллектуальным скепсисом, позволяющим отделить зерна от плевел). Но вот на что нельзя не обратить внимания: Томас Мор не сказал, что он полностью согласен с рассказом Гитлодея. «… я знал, что Рафаил утомлен рассказом, и у меня не было достаточной уверенности, может ли он терпеливо выслушать возражения против его мнения… я не могу согласиться со всем, что рассказал этот человек», хотя «я охотно признаю, что в утопийской республике имеется очень много такого, чего я более желаю в наших государствах, нежели ожидаю» [6, с. 222]. Уклончивый ответ.

Утопию еще недавно ассоциировали с тоталитаризмом. Теперь ее рассматривают как одну из возможностей для политического социального воображения. Это тем более интригующе, что все земное пространство нынче занято, а она то, что не имеет пространства. Как писала в аннотации к своей статье Д. Соренсен, «власть Утопии более темпоральна, чем пространственна» и «Утопия» своего рода спекулятивный мост между критическим произведением и видением, между ностальгией по золотому веку и радикальным изменением, в чем Соренсен усматривает нестабильную позицию, заметив, что Г.Г. Маркес в Нобелевской речи 1982 года защищал «новую и жизнеутверждающую утопию» перед лицом ужасов прошлого, и что Э. Гобсбаум назвал в 1998 году «возрастом экстрима» [20, р. 225].

Важнее, что работа памяти сигнализирует о двойной темпоральности утопического мышления — между обусловленностью современного состояния определенной части мира (коррупция, которая вот сейчас есть на британском острове, или репрессии) и условиями, открывающимися в перспективе или в воображении, рассматриваемом как возможная перспектива. «Утопию можно назвать даже тропологической в том, что она поворачивает (a <em>turn</em><em> </em><em>away</em>) от негации к аффирмативному, желаемому движению» [ibid., p. 226]. Она при этом утверждает себя как процесс более, чем состояние: она может быть, но может и не быть, во всяком случае в том виде, как я ее описываю.

Негация и аффирмация соотносятся с прошлым и будущим, с появлением разных запросов. При возбуждении волн сталинизма новые левые заново артикулируют критику капитализма, начиная борьбу за освобождение от каких бы то ни было культов. Поэтому любое произведение, затрагивающее социальные темы (а «Утопия» содержательно затрагивала их в первую очередь), содержит в себе двойной ритм критики: между аннигиляцией и конструкцией.

Обратим внимание на разную лексику персонажей в первой книге: и в этом Мор осторожно-ироничен. Рафаил, рассказывая о странах, которые он посетил в Атлантике, то есть о тех, которых нет, употребляет термины «республика», «либеральность», «принцепс». Эгидий, Мор да и тот же выдуманный Рафаил, говоря об Англии, вот этой, здешней стране, употребляют слова «король», или — в переводе — «государь», «порфироносец», «<em>rex</em>» и «<em>regnum</em>» (государство, королевство). Мор указывает тем самым на фундаментальные отличия. Сатира для восприятия этих отличий — лучший помощник. Именно она рождает интеллектуальную энергию, возможно, построенную на науке (полилериты, например, живущие рядом, в Персии — «народ не маленький и вполне институционально сведущий» [17, p. 65]), даже слушавший аргументы Рафаила за отмену смертной казни кардинал подтвердил необходимость <em>научного испытания</em> ради понимания правоты его аргументов [ibid., p. 71].

В отличие от Робинзона Крузо, Утоп — основатель республики Утопии — оказался на ее территории не один, а с солдатами, завоевавшими и колонизировавшими ее. Земля не была изначально островом. Но Утоп был —и, может быть, впервые — творцом ее новой институциональной организации. И первое, что он сделал, желая создать республику по своему проекту, — отдал распоряжение прорыть ров, отделивший землю от материка. Тем самым это место превратилось в остров. Это действительно научный прорыв — создать вещь саму по себе, вырвав ее из прежних связей и поставить эксперимент по созданию нового цивилизованного общества. Рафаил (не Мор) выступал против единовластного правления во Франции, и он описал возможность его замещения представительным правлением, а Утоп, по его рассказу, и природе навязал другое состояние. Установил новые социальные отношения, применил технологические знания, показал возможности формирования новых потребностей, нового отношения к труду, показал, как человек может менять свое окружение, формировать свои потребности и цивилизационные ценности, включающие присущую человеку склонность к войне.

Тому, что Утопия — не идеальное государство, которого жаждал Мор, свидетельствует следующее обстоятельство. Герой одного из космических путешествий Лукиана, который, напомним, оказал на Мора большое влияние, вскоре испытал непреодолимую скуку в этом якобы идиллическом существовании и сбежал. Это существование не стало для него «открытой» вселенной с ее возможностями для исследований и новых знаний. А что делает страстный поклонник республики Утопии Рафаил? «Расставшись с Веспуччи с пятью своими товарищами [он] избороздил много земель, когда фортуна удивительным образом занесла его … в Каликвит, где он, разыскав корабли лузитанцев, в конце концов неожиданно вернулся на родину» [ibid., p. 29]. Знающий да поймет: у слушателей Рафаила и вопросов по этому поводу не возникло. Они появились много позже, когда о литературных связях было забыто.

<h3><strong>Британия и Утопия </strong><strong>—</strong><strong> альтернативные, но </strong><strong>н</strong><strong>есовершенные политические устройства</strong></h3>

Формально первая книга построена по примеру диалогов Цицерона: это в основном длинные речи участников. Первая книга «Утопии» состоит из объяснения Мора, где, как и почему он встретился с Гитлодеем, расспросов и вопросов, заданных Гитлодею Мором и Петром Эгидием (естественных при встрече с путешественником, бывшим за морем), и речи Гитлодея, в которой он отвечает на вопросы, среди которых главный, почему он не хочет участвовать в государственных делах. Ответ на этот вопрос включал не только анализ социального положения Англии времен «короля Генриха, восьмого с этим именем», но и представления альтернативных позиций. В этой речи есть именно представления и описания, а не определения и заключения, как, скажем, в диалогах Платона, хотя ссылки на Платона и римских философов (Цицерон, Сенека) есть. Текст вообще представлен как философский, обсуждающий принципы совместного бытия, соответственно — политического устройства. Разговор начинается с «головы», с анализа королевского совета, который должен обеспечивать правильность и точность вынесенных правителем решений. Это касается выбора хороших советников и друзей, то есть связан с практическим умением вести внутреннюю и внешнюю политику. Проблема <em>vita</em><em> </em><em>activa</em><em> </em>поставлена была в полную силу не только Х. Арендт, но Мором и в то же время — повторим — Макиавелли. Речь шла о выгодах не только созерцательной, но активной жизни, а потому естественно, что Мор ставит эту проблему не только как канцлер, но как ученый. По Скиннеру гуманисты считали себя главным образом политическими советчиками-наблюдателями при дворах правителей [18, p. 153–158; 19, p. 223, 255]. Совет был для них интригующей темой. Особый мотив для такой заинтригованности — быть приглашенным на королевский совет, что и втолковывают Гитлодею Мор и Эгидий.

Эта тема разрабатывалась и до Мора. Можно сослаться на книгу А.Л. Мортона «Английская утопия», вышедшую в Москве в 1956 году в издательстве «Иностранная литература» Авторписал, что «люди думали, надеялись, а иногда и боялись, что Утопия есть тот самый остров, в который может превратиться современная им Британия» [7, с. 11]. Но если раньше человек обращался к прошлому в поисках золотого века, то теперь, поскольку гуманисты считали, что только внешние причины могут мешать таким поискам, они стали обращать внимание на то, что встанет перед ними, если снять с умственного взора пелену этого прошлого, если устранить искусственные и внешние препятствия и остаться наедине с разумом. На практике это означало, что монархи и Совет должны принять взгляды гуманистов (с оглядкой на греков, «ведь и твой Платон полагает, что государства будут благоденствовать только в том случае, если философы будут царями или цари философами» [6, с. 81]). Потому факт, что Мор через Гитлодея начал критику прежде всего Королевского совета, долженствующего оказаться задетым гуманистическим адвизорством, способным разобраться прежде всего в проблемах устройства благосостояния народа, найти способы ликвидировать нищету и такие преступления, как воровство и убийство, не должен удивлять [см. 16].

Мор-Гитлодей отдавал себе отчет, что дело не в том, что в Совете должны быть ученые люди, а в том, что Совет в наличествующем виде, и системе, в которой он существует, не может решить общенародную социальную проблему: интерес совета в абсолютистском государстве всегда будет в оппозиции к интересам низших сословий. Но в поисках счастливой жизни теперь обращались не в прошлое и даже не в будущее, а в настоящее — в ближней или дальней округе лежащие утопические общества. Остров Утопия существовал в то же время, что остров Британия. Это был вызов разума и зов разума. Республика Утопия уже создана, существует сейчас, и это не аристократическая община, а республика, бессословное общество равных. Мор-Гитлодей не называет это коммунизмом (это сделали позже, видимо, в XIX веке, и с удовольствием), он сам удивился тому, что получилось. «Нашу Нигдею одобряет мой Петр [Эгидий]; если она нравится таким людям, <em>она </em><em>начинает нравиться и мне самому»</em> [12, с. 225]<em>. </em>Это сродни «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын». Здесь ум вел работу воображения какими-то своими путями, за которыми Мор следовал как бы в наваждении. Здесь даже какая-то хлестаковщина видится: «Я не смею и надеяться, чтобы она [эта Нигдея, которая, как если бы уже существовала, но она и существовали на письме. — <em>С.Н.</em>] была одобрена лицами, счастливо занимающими высшие должности в их государствах, если они только не восхищаются тем, что в нашем государстве [то есть в нашей республике, которая есть только на бумаге. — <em>С.Н.</em>] подобные люди, столь славные образованностью и доблестью, оказались бы прямо государями» [там же], которым лучше править свободными, чем подданными (от слова «подданный» его тошнит). Утопия — действительно никакой не коммунизм (Вик. Ерофееву нет резона ворчать и злиться), это детский образ справедливости, которому детски радуется Мор: некий господин Тунстал написал ему «письмо, исполненное дружеского чувства», и Мор сообщает Эразму»: «… ты и представить себе не можешь, как я ликую, как я горд, как я задираю голову: мне до такой степени все время представляется, что мои утопийцы назначили меня своим несменяемым правителем». Это еще мог бы сказать Хлестаков, но слова «что уже теперь я вижу себя шествующим в их почетной диадеме из пшеницы, облеченным во францисканскую рясу, держащим перед собой скипетр из пучка хлебных колосьев… и в такой торжественной процессии я встречаю послов и правителей других народов, прямо жалких в сравнении с нами, совершенно по-дурацки кичащихся тем, что они идут мальчишески разодетые, отягченные женскими уборами... потешные» (там же, с. 226], мог бы произнести другой гоголевский герой и уж точно не Маркс и не Ленин. Какой коммунизм? Речь о счастье и благоденствии — как у детей… «Заря разогнала у меня несчастного сновидения, лишила меня верховной власти и возвращает меня на мою каторгу, то есть к моим судебным делам. Однако я утешаюсь, что и действительные царства не на много долговечнее» [там же, с. 226]. А Эразм пишет Копу: «Если ты не читал Утопии Мора, постарайся ее достать, <em>если хочешь посмеяться</em>, или, скорее увидеть те источники, откуда проистекает все зло в государстве» [там же, с. 228. — Курсив мой. <em>С.Н.]</em>. Воистину, про коммунизм писали скучные люди.

Однако это вовсе не значит, что Мор к своей утопии относился только с веселой усмешкой: он, к моменту появления «Утопии» — известный юрист, занимавшийся делами людей из самых разных слоев общества («признанный лидер и рупор лондонских купцов», как пишет о нем Мортон [7, с. 55]). И этому вовсе не мешает его происхождение из «семьи, поднявшейся из типичных разночинцев до служилого чиновничье-судебного дворянства», на что обратил внимание автор предисловия к книге Мортона В.С. Семенов [там же, с. 9]. Мор прекрасно знал жизнь, а потому не слишком верил, «что всякий класс, как бы ни были хороши его намерения и как бы тщательно он ни был подготовлен, мог бы удерживать в своих руках власть в государстве без угнетения и эксплуатации неимущего большинства» [там же, с. 54]. Числить Мора среди родоначальников научного социализма можно только с социалистических позиций; иная оптика, даже социальная, увидит в создаваемой им республике и в критике королевства эпохи Генриха VIII и континентальных стран Европы желание видеть представительное правление (например, во Франции, к которому оно было близко в XIV веке), выборность ученых правителей и регулируемую перевыборность их. Он указывал сроки этой перевыборности, но это уже во второй книге, полностью посвященной Утопии, в которой несомненно учитывалось описание Америго Веспуччи, вышедшее в 1507 году, то есть за десять лет до издания «Утопии». В нем рассказывалось об индейских племенах, ведущих простую, как говорит Мортон, «первобытную» жизнь. «Х.В. Доннер, цитируя Веспуччи, пишет по этому поводу в своем “Введении в Утопию” следующее: «Они презирают золото, драгоценности и жемчуг, больше всего они ценят птичьи перья ярких цветов. Эти люди не продают, — говорит он, — не покупают и не занимаются меной, но довольствуются тем, чем наделяет их щедрая природа”. Они полностью свободны, у них нет ни короля, ни господина. Они не соблюдают законов. Живут они вместе, до шестисот человек в одном помещении». В 1511 году появилось еще одно сочинение Петра Мученика “О Новом свете”, в котором давалось еще более идеализированное описание туземных племен Вест-Индии. По-видимому, эти сведения частично послужили материалом для “Утопии”, что признал и сам Мор, сделав путешественника Гитлодея рассказчиком» [там же, с. 56].

Стрелы, летящие против Томаса Мора, в него не попадают, в равной степени его можно считать основателем (шучу, конечно) сравнительной методологии истории, потому что он сопоставлял Старый (сюда же относятся полилериты) и Новый свет с <em>одновременно</em> существующими порядками, позволявшими ему саркастически сопоставлять некоторые бытовые обычаи содержания преступников у одних народов и свободных людей у других, что скорее предупреждало об опасности, а не угрожало будущим ГУЛАГом, как об этом писал А.И. Солженицын «В круге первом» [11, с. 238].

Вторая книга ассоциируется прежде всего с освободительной риторикой, демонстративностью, эпидейктикой. Этим искусно пользуется тот, кто говорит попусту, то есть спутник Веспуччи Гитлодей — «близкий по возрасту к старости, с загорелым лицом, отпущенной бородой, с плащом, небрежно свесившимся с плеча, который… по лицу и одежде показался судовладельцем» [17, р. 26; 5, с. 47], плавал по морям, как Улисс, «более того — как Платон», «неискусный в латыни, но прекрасно знающий греческий», ибо «всецело посвятил себя философии, в латыни же не существует ничего сколько-нибудь важного, кроме Сенеки и Цицерона» [17, р. 27]. Гитлодей «более склонен к странствиям по чужбине, чем к заботливому погребению» [ibid., p. 28]. Он — очевидный космополит, свободно избирающий и местопребывание, и мысли, и нравы, а потому имеющий право сравнивать, «разбираясь в мелочах» (так можно понять имя «Гитлодей») и выбирать, что тоже было свойственно эпохе Возрождения. Рассказывая о разных обычаях, он говорит и о тех, которые могли бы пригодиться в Старом свете. Его девиз: «Живу, как хочу, vivo ut volo» [ibid., p. 36]. Это, как он подозревает, относится к немногим порфироносцам, но это интенция рождаемого гуманистического мира, мира <em>публики</em><em>, </em>под которой понималось не столько «общество» (русский перевод слова «<em>public</em><em>а</em>»). Эгидий призывает его «принести пользу не <em>privatim</em>, но<em> </em><em>publice</em>», то есть сделать свои знания не частным, а всеобщим достоянием, чтобы они могли быть восприняты другими, могли быть деприватизированы, обрести, как говорила Х. Арендт, действительность, «удостоверив тем самым реальность мира и нас самих» [1, c. 66]. Но Гитлодей, который хочет жить, как хочет, чего не могут даже короли, отказывается это сделать: утопия — то, у чего нет места. И все же рассказывает — интимно — двум слушателям, сообщая миру «новую интенсивность». Они же эти сведения разнесли (издали книгу), чем способствовали разному пониманию ее направленности, прежде всего, почему-то оказалось — социалистически-коммунистической. Очевидно, что эта ставшая публичной идея могла «стать настолько чарующей и волшебно манящей (особенно для желающих «жить как все», традиционно поддакивая всем без разбору. — <em>С.Н.</em>), что целый народ обратится к нему, найдет в ней форму своей жизни без того, чтобы она утратила свой сущностно привативный характер» [1, c. 68].

На первый взгляд, перед нами обычный разговор интеллектуалов, которые желали бы сделать публичными интересные сведения, подобно тому, как на ТV рассказывают о научных открытиях: разговор, занимающий несколько строк, имеет теоретическое значение. Он способен объяснить почти алчное желание людей увидеть в Утопии коммунистическое общество, предполагаемое обществом развитых технологий, их зависимостью от старых действительно первобытных магических условий жизни, от которых невозможно отказаться.

И.Н. Осиновский в своей основательной книге писал и о Лукиане и прочих источниках Мора, правда, не касаясь стилистики этих произведений, и о принцепсе («princeps» почему-то принято переводить, как «князь» или «король», без попытки объяснить жажду смены самих принципов правления). Упоминает он и «приверженцев, мечтавших и даже пытавшихся осуществить на практике коммунистические [? — <em>С.Н.</em>] принципы “Утопии”. Таковы были испанские гуманисты Хуан Мальдонадо и Васко де Кирога. С точки зрения этих гуманистов, открытие Америки, познакомившее Европу с замечательным народом индейцев, не испорченных цивилизацией, создавало реальную возможность вернуть ушедший золотой век» [9, c. 12]. Из второй части этого высказывания видно, что испанцы не говорят о коммунизме, а говорят — вполне в духе гуманизма — о золотом веке, в котором живут индейцы. Даже особых возражений против самого термина «коммунизм» не возникло бы, если было бы сказано о значении этого термина в «те» времена. Ибо «со-дарение» (прямой перевод <em>communis</em>) ничего зловещего в себе не несет.

Существует много интерпретаций смыслов книги. Мы уже говорили о поисках «золотого века» в прошлом (направления, развитого в эпоху Возрождения), о том, что это зародыш коммунистического движения, о стилистически-лингвистических развивающихся жанрах и разрушающем реальность языке. С. Брюс подчеркивает «католический» акцент в книге [14]. Она, как ранее Мортон и Осиновский, подробно описавшие быт и нравы Утопии, убеждена в том, что Гитлодей описывает именно коммунистическое общество, не считая его, однако тем идеалом, который Мор желал бы установить в какой-либо стране. Но все это лишь подчеркивает, что вторая книга «Утопии» трудна для интерпретации, хотя написана вполне в духе времени с его критикой и государственных устройств, и частной собственности, и различением частного и публичного, всепоглощающим интересом к античности, особенно к ее сатире, иронии [cм.: 15], открытости всем идеям, и именно потому благодаря предельно выраженному интеллектуальному напряжению выходит за пределы времени, как труды Платона, Аристотеля, Августина, Маркса...

Считается, что Мор, как многие мыслители эпохи Возрождения, отвергает схоластическую философию, что она якобы еще имеет привлекательность в дружеской беседе (вопрос-ответная ситуация), но для нее нет места в Советах государей. Какая философия имеется в виду?

По-видимому, для ренессансного мышления (и даже для реформаторского) ответ на этот вопрос не менее важен, чем общественный идеал, поскольку такой идеал и формируется философией. Гитлодей, во второй книге выступающий как политик-иллюзионист, в первой размышляет о разломе внутри философии. Старая схоластическая философия, однако, им не критикуется, как то было в обычаях гуманистической среды, поскольку она пригодна для дружеского общения. К сожалению, Гитлодей не поясняет, что схоластика и предполагает дружеское философское общение, ибо предложенная ею в качестве метода вопрос-ответная ситуация, требующая разрешения, в результате которой возникает в процессе обговаривания вещь в ее возможной полноте, которую всегда можно переосмыслить заново, действительно возможна лишь в дружеской компании свободных людей. О такой философии и говорит Гитлодей.

Комментаторы «Утопии» ХХ века определяют схоластику как крайне отвлеченный и формализованный метод внутри теологии, считая при этом, что Мор как гуманист не мог к ней относиться положительно [6, с. 275, прим. 97]. Но говорится же совсем другое! Схоластика оказалась как раз пригодной для дружества, где голоса равны и свободны, где могут слушать речи, подобные гитлодеевым<em> </em>(«… опять поднимусь я и стану спорить, что все эти советы для короля [не дать «богатства и свободы» народу] и бесчестны, и гибельны… Затем я покажу, что они выбирают короля для себя, а не для него самого…» [там же, с. 88]). Такая философия не годна для двора правителя. «У принцепса нет места для философии», говорит Гитлодей. «Конечно, — отвечаю я [Мор], — для той схоластической, которая считает, что она подходит всем и повсюду, но есть другая философия, <em>civilior</em>» [17, р. 98] — более гражданственная? Да нет, это более подходило бы Гитлодею. Более достойная государственного деятеля, политика того да во многом и нашего времени — для государей! Мы практически присутствуем при рождении политической философии. Еще раз напомним: в это же время пишет своего «Принцепса» Макиавелли и о том же, но с другой интенцией. Макиавелли: как можно вести себя правителю. Мор: как ведет себя правитель, не слышащий здравых речей. Такая цивильная философия «знает свою сцену», то есть, знает свою роль. Не истину она говорит, а играет роль. Схоластика — та, о которой говорил Гитлодей, имела дело с истиной, а та, о которой говорит Мор, примеривая ее к правителю, примеривается и к ситуации. Мор здесь гораздо более дальновиден, чем в речах о «коммунизме», о котором он не знает на деле, что сказать. В русском переводе <em>civilior</em> философия превратилась в «житейскую», совсем не согласующуюся ни с какой ролью, скорее с тем, что в данный момент подвернется под руку, скорее нерациональную. Мор же имеет в виду цивильную философию, согласующуюся с практическим разумом, играющую роль «стройно и благопристойно», маскируя истинные цели. Это другая этика, которая основана не на добродетели, а на растлении. Она вполне подходит и для XXI века. «<em>Ее</em> тебе надо применять. <em>Hac</em><em> </em><em>utendum</em><em> </em><em>est</em><em> </em><em>tibi</em>… Так обстоит дело в республике, так на советах у принцепсов» [ibid.].

После этого трудно говорить о Море-коммунисте: гораздо интереснее обнаруживать, как разрубаются философские узлы и какой риск берет на себя сэр Томас, обсуждая столь жестко этико-политические проблемы, понимая двоение философии и видя как она превращается в идеологию, оправдывая коррупцию и снимая с себя ответственность. Справедливость и твердость характера определяли его судьбу.

Он полагал, что можно создать идеальных граждан Утопии, но не был идеалистом по отношению к своим читателям, которых он на первых же страницах книги высмеял за невежество, завистливость, тупость.

Он полагал, что надо придерживаться мирной внешней политики, и описал, что жители Утопии в отношении к соседям придерживаются мирной политики, однако если соседи не используют землю «по назначению», считают, что ее можно отобрать силой. В этом власти Утопии оказались близки современным покорителям близлежащих земель. Это может стать оправданием любой интервенции.

Объясняя его жестокую судьбу, обычно говорят, что вопреки желанию короля стать главой церкви, он, будучи ревностным католиком, стоял на стороне папы и противился разводу короля. Но в Утопии люди придерживались разных религиозных убеждений, объединенные богом Митрой, то есть, он был веротерпим. И не разводу Генриха VIII он противился, а его неверному юридическому основанию, на котором базировались и положение о разводе, и соответственный закон о престолонаследии — подписываться под такими законами противоречило его совести. Он полагал, что с жизнью надо расставаться легко, приписывая это убеждение жителям Утопии, а потому и сам мужественно держался у эшафота.