Выдвигаемая автором гипотеза о сущности зла как о нечто <em>беспричинно причиняемом </em>выстраивается вокруг нескольких тезисов:

• причинная (каузальная) зависимость онтологически по преимуществу негативна: ею в той или иной степени умаляется все то, что в эту зависимость попадает;

• предельное действие каузальности, предельное причинение есть причинение зла;

• зло именно причиняется — о добре такого никак не скажешь;

• при этом зло противоречиво, в том числе, или даже прежде всего, в поле каузальности;

• зло действует как причина, не будучи причиной как таковой;

• зло само по себе беспричинно (не обусловлено каузально ни изнутри, ни — напрямую — извне), проявления зла вплетены в систему каузальных отношений, которые так или иначе легитимируют зло.

Сформулированные положения нуждаются, разумеется, в теоретической аргументации — в той мере, в какой хоть сколько-нибудь весомы этические размышления, взятые в отвлечении от наших поступков.

<h3><strong>Добро и зло </strong><strong>в зеркале</strong><strong> обоснования и причинения</strong></h3>

Человеческая ситуация, а мы вряд ли знакомы лучше с чьей-то или какой-то иной, воочию убеждает: добро ранимо, его нелегко утверждать и сберегать — зло, напротив, сохраняется и воспроизводится без труда. Почему? Приходится пускаться в объяснения. Впрочем, не факт, что рационально выстроенные доводы расставят здесь все точки над «i». Еще меньше шансов на то, что этический дискурс (слова ведь — и только) укрепит жизненные позиции добра, а вместе с ними и наш оптимизм. Не исключено обратное и противное: нарастание пессимизма как реакции на злорадство и злопыхательство, обнаруживаемые в повседневной эмпирии, увы, повсеместно и регулярно. Человечество более двух тысяч лет занимается оправданием добра. Но этими своими потугами оно скорее ослабляет его, подтачивает его основание и тем самым вольно или невольно легитимирует зло. И дело тут, по-видимому, не столько в противоречивом, вплоть до взаимоисключения, многообразии моральных предпосылок и вытекающих из них директив, сколько в самой процедуре, самой парадигме оправдания–объяснения, склоняющейся по обыкновению к каузальным построениям в ущерб поиску бытийных оснований добра.

Само бытие (положительно ценное сущее) имеет свое основание в ценностно нейтральном сущем как таковом и в себе самом. Ему, чтобы перестать быть только сущим и стать собственно бытием, необходимы-желательны внутренние усилия. Одной необходимости тут недостаточно: она продуцирует скованность, а та бытию совершенно ни к чему. Но еще труднее добру. Оно однозначно вырождается, если совершается исключительно по нужде. Оно непредсказуемо трансформируется (идет в рост или, напротив, хиреет), если необходимость умножается на желание. Добро остается уязвимым и полностью вынесенным из сферы необходимости, когда желание сопрягается с волей, которая может быть как доброй, так и злой. Зло обусловлено небытием (ценностно отрицательным сущим), которому, чтобы быть самим собой, не нужно основание в самом себе: небытию достаточно опоры на сущее как таковое (ценностно нейтральное). Небытию не сложно наличествовать. При этом оно, обусловливая собой что-то, не столько фундирует обусловленное (небытийное основание априори шатко), сколько подготавливает его включение в каузальный формат существования. Небытие сильно именно в поле действия причинных цепей.

Схожа картина со злом. И оно с выгодой для себя вплетено в каузальность. Как уже было подчеркнуто, зло именно причиняется, и причиняется без всяких скидок и амбивалентностей (как с болью, например) именно оно, — добро же по сути своей внекаузально. Причинять — значит ставить нечто в прямое подчинение чему-то предшествующему и в косвенное подчинение чему-то последующему. Зло и отношения каузальности комплементарны друг другу: экстремальный ценностный негатив без помех вливается в каналы причинности, та в свою очередь не прочь вместить в себя концентрат негативной ценности. Хищник поедает слабого в силу биологического детерминизма, имущий эксплуатирует неимущего в силу детерминизма экономического — зло в компании с каузальностью и той, и другой, и прочей (включая так называемую «свободную» причинность, которая первой и начинает обкрадывать свободу рассудочными схематизмами). Однако, и это поначалу представляется нелепым, противоречащим только что сказанному, аутентичное зло — сущностное, ноуменальное — беспричинно. Оно в своем исходном состоянии, здесь уместно повторить, не обусловлено каузально ни изнутри, ни – напрямую – извне. Взаимоотношения небытия со злом не сводятся к детерминации первым второго, так как в определенном смысле зло и есть небытие. Не являясь причиной самого себя, зло выступает вместе с тем следствием самого себя: следствием того, что оно причиняет всему иному, и причиняет неограниченно. Комбинация дурной каузальной бесконечности и порочного круга следствий образует метафизическую матрицу зла.

Возьмем на заметку: зло субстанционально (причастно субстанции), но не субстанциально, не самодостаточно, не есть <em>causa</em><em> </em><em>sui</em>. Оно, в отличие от субстанции, нуждается в неком другом: в том, чему причиняется, и в дополнительном стороннем действии (без которого субстанция заведомо обходится). Зло наличествует там, где есть субъект, несущий в себе способность к такого рода дополнительному, сверхсубстанциальному действию (осуществляющемуся порой в форме намеренного бездействия). Зло, проступающее как злодеяние, обнаруживается там, где возникает противостояние субъекта и субстанции, где выстраиваются многосложные субъект-субъектные и субъект-объектные онтические конфигурации. <em>Недеяние</em> даосов остается гениальной утопией недопущения зла в субъектном мире, обреченном на присутствие зла, и гениальным предвосхищением сомнительных теорий и практик бессубъектности, соблазняющих человека надменным имморализмом, трансфертом по ту сторону зла и добра.

Ноуменальное зло, проникая в мир феноменов, являет себя спонтанно, зачастую неожиданно. Его приход, в той или иной конкретной форме, трудно, а иногда вовсе невозможно спрогнозировать и предотвратить. Потому что возникает оно будто из ниоткуда. Злые умыслы и намерения, самая изощренная злокозненность — все это разгадывается и купируется, и нередко. Непредумышленное злодеяние, совершенное тем, кто счастьем оказался мнимо отгороженным от морально-нравственного негатива или кого повседневная суета мнимо выбросила за порог морально-нравственных реалий, — такое непреднамеренное злодеяние разгадывается и нейтрализуется лишь по счастливому случаю. Но и он может не помочь, когда негативное действие или бездействие совершается тем, кто самонадеянно поставил себя вне рамок добра и зла (и столь же самонадеянно табуировал объективную компоненту причинно-следственных взаимосвязей).

Сегодня на фоне того не имеющего четких очертаний <em>текучего</em> зла, которое ежедневно воспроизводят «ориентированные на рынок формы детерминизма и фатализма…» [Бауман, Донскис, 2019: 13], спорадически возникают очаги зла вопиющего: и в смысле изуверства форм, и в смысле чудовищно индифферентного отношения преступника к сотворенному им. И аморфное, и рельефное зло остается по ту сторону понимания при игнорировании парадоксального — каузального / акаузального — характера зла как такового. Его упрощенная привязка к отношениям причинности неизбежно сопровождается столь же упрощенной декларацией (или намеком на нее) об однозначной благотворности индетерминизма и неосновности применительно к положительно ценному сущему. Та же концепция сугубо каузального текучего зла, критикуя с августиновских позиций и манихейский дуализм (преодоленный ли до конца самим Августином?), и «судьбоносность» природно-биологического в человеке, идеалистически уравнивая натурно фундированного и технологически отформатированного индивида, сама явно дрейфует к дуалистическому противопоставлению «детерминизма» и «саморазвития».

Попытка уточнить метафизические координаты зла, его взаимосвязь с каузальностью, парадоксальную взаимосвязь, дает в качестве первых набросков следующую концептуальную конфигурацию.

<em>Б</em><em>еспричинно</em><em> причиняемое</em> — формула <em>зла</em> как такового, его максимальной величины. Каузальные объяснения (фактически оправдания) не столько гасят, сколько маскируют зло. Указание на причины, повлекшие за собой тяжкий проступок, — «среда заела», генетика подкачала — безосновательно снимает с совершившего его часть вины. В лучшем случае эмпирическое зло концентрируется в некоторых местах и носителях, давая возможность снизить свое присутствие в прочих точках и фигурах сущего. Солдат, убивая врага, берет тяжесть убийства на себя и освобождает от нее тех, кого он защищает. Зло — и феноменальное, и ноуменальное — не безосновно: оно, во-первых, как и все конкретно сущее, фундировано ценностно нейтральным сущим как таковым; во-вторых, оно фундировано небытием, насколько то вообще способно что-то фундировать. Переворачивая бытийную вертикаль, подчиняя фундированность каузальности, небытие настраивает зло на существование в системе каузальных отношений. (Настройка — это уже не корреляция, но еще не причинная детерминация.) Причиняя себя кому-то и чему-то, зло — опосредованно — причиняет себя и самому себе, нанося ущерб и делая невозможным свое возведение в абсолют.

<em>Причинно</em><em> </em><em>непричиняемое</em><em> </em><em>—</em> этически и житейски распознается как <em>безразличие</em>. Основанием того и другого выступает все то же индифферентное сущее. Безразличие легко оборачивается злом и никогда не близко добру. Оно существует вне бытийного ориентира. К безразличию тяготеет и толерантность, претендующая на статус <em>обоснованно непричиняемого</em>, но то ли никогда не имевшая в действительности прочного, собственно бытийного основания, то ли по каким-то причинам редуцирующая его к исключительно каузальным подпоркам. Похоже, лишь теория и практика <em>ненасилия</em> — как экстремальная форма толерантности, снимающая, стало быть, все прочие ее формы, — сохраняет нередуцированным фундамент непричиняемого.

<em>Причинно</em><em> п</em><em>ричиняемое</em> — схематизм <em>мести</em>. Добра тут нет. Оно не появится и при возможной аннигиляции зла в результате столкновения двух его сгустков. Но ведь и безответным зло оставлять нельзя. Сопротивление ему, как и сопротивление смерти, иррационально, здраво иррационально. Культ каузальности болезненно иррационален. Ф. Ницше, вероятно, прав: «Вера в причину и следствие коренится в сильнейшем из инстинктов: в инстинкте мести» [Ницше, 1997: 732]. Месть порой небеспочвенна, но всегда реактивна и в этом ее фатальный онтологический недостаток. Она — и небесчестная, и подлая — фундирована инобытием, привычно располагающимся в бытийно-небытийном пограничье.

<em>Непричинно</em><em> </em><em>непричиняемое</em> есть <em>чудо</em>. Оно и безосновно к тому же. Аргумент «от чуда» — единственно весомый, пожалуй, в поддержку (в обоснование?) ценности безосновного.

<em>Беспричинно</em><em> </em><em>(</em><em>внекаузально</em><em>) фундированное</em> — онтологическая характеристика <em>добра</em>. Оно трояко обосновано: и сущим как таковым, и бытием как наиболее ценным сущим, и, безусловно, добро обосновывается самим собой. Его основание — актуально выразившееся, перешагнувшее черту потенций и намерений — много крепче, нежели основание зла. Не причиняя себя, не нанося, стало быть, ущерба себе, добро оказывается мощнее своего главного оппонента. Оно питает <em>нравственность</em> (идущую из индивида вовне, в общество) и, в свою очередь, проистекает из нее. Вытесняемое же в область с главенством причинности добро утрачивает весомость, хиреет. Каузальные помочи умаляют его, ведь добро в лучших своих образцах достигается без задней мысли, без расчета снять проценты с него. Более того, добро достигается в некотором смысле непроизвольно: волевыми усилиями, блокирующими произвол. Оно никоим образом не нуждается в оправдании. Попадая же в адвокатские жернова и под нож аналитического препарирования, добро мельчает, релятивизируется и перемешивается со злом. Так, выявление причин, приведших к подвигу самопожертвования, спекулятивно дегероизирует поступок.

<em>Каузально фундированное</em> в этическом формате известно под именем <em>морали</em>. Она воздействует на индивида извне, со стороны общества. Имея основанием своим инобытие, общественная мораль, как и оно, амбивалентна. Чем невыгодно отличается от нравственности, уступает ей, что с очевидностью обнаруживается в переходные периоды истории, когда мораль бросает человека на произвол судьбы. В прочие исторические времена мораль оказывается на поверку обессилившей местью.

<em>Каузально нефундированное</em> в поведенческом плане есть абсолютная моральность или, иными словами, <em>конформизм</em>.

<em>Внекаузально</em><em> нефундированное</em> — это и неоправданно претенциозный <em>нонконформизм,</em> и шаткая или вовсе иллюзорная <em>свобода воли</em>, существующая в том духе, который дуалистически отсечен от человеческой телесности. Вычурность «свободы воли» с очевидностью проступает в русском словоупотреблении. Совершенно незачем дополнительно освобождать волю, которая и сама по себе — и свободнее любой свободы, и решительнее ее.

<h3><strong>Концептуальные штрихи к формуле зла</strong></h3>

Итак, зло в своей сущности определено как нечто <em>беспричинно</em><em> причиняемое</em>. Данное определение без натяжек укладывается в то поле дефиниций, где подчеркивается противоречивость зла – отчасти внутренне присущая ему, отчасти наносная, спекулятивная. Она, вне всяких сомнений, как-то соотнесена с противоречивой сутью человеческого существования. К пониманию той ближе подбирается скорее не аналитическая, а диалектическая и поэтическая мысль. Скажем, строками Уильяма Блейка [Блейк, 2010]:

<p>Кто Жалость бы счел добром,Не будь нищеты кругом? Убог Милосердья свет, Коль горя на свете нет. Лишь Страх примирит в борьбе, Любовь есть одна — к себе, И Злоба силки плетет, Холодный ведя расчет&hellip;</p> <p>(<em>перевод А. Круглова</em>)</p>

Конечно же, холодная расчетливость есть только одна из вариаций проявленного зла. Полярным по отношению к ней выступает страстное феноменальное зло. Оно осмысливается, в частности, Жоржем Батаем: «…убийство ради материальной выгоды — еще не настоящее и чистое Зло, чистым оно будет, когда убийца, помимо выгоды, на которую он рассчитывает, получает наслаждение от содеянного» [Батай, 1994: 19]. Французский философ-модернист (цитируя Блейка и солидаризируясь тут с ним) настаивает и на том, что, в отличие от пассивно умозрительного Добра, «Зло активно и происходит от Действия» [там же: 67]. И вновь, надо заметить, здесь высвечивается лишь одна из граней человеческой ситуации в мире — зло может ведь прилюдно покоиться и в отстраненном созерцании, в бездействии, невмешательстве.

Противоречивость сущего, с априори включенным в него злом, наиболее емко схватывается и выражается именно стилистикой модернизма, которая без стеснения демонстрирует вопиющее и в то же время жизненно фундированное единство противоположностей. Не исключается в том числе и симбиоз нравственно-моральных антиподов: «…если рассматривать Зло адекватно, оказывается, что о нем мечтает не только злодей, но и само Добро» [там же: 22]. Как определенная реакция на эту эмоционально и мировоззренчески непростую ситуацию, как реакция хотя и остающаяся значимой в полемике с панлогизмом, но в общем-то упадническая, направленная на снижение накала человеческих страстей (пусть и под маской достигнутого своеволия), возникает настрой на игнорирование этической проблематики («свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить») или на ее ликвидацию, на переход «по ту сторону добра и зла». Подпольный человек Достоевского и сверхчеловек Ницше — близнецы-братья модернистской фактуры. Оба выказывают непримиримость, волюнтарно третируют законосообразность, а вместе с ней, естественно, и каузальность. Достоевский монологом своего персонажа дает понять, что ничем и никем не принуждаемое <em>авось</em> ценнее выверенной логистики [см.: Достоевский, 1989: 465–467]. Ницше прямо указывает на самодостаточную ценность поступка: она определяется исключительно самим поступком, а не следствиями из него и не его происхождением, не чьими-то намерениями, толкованиями и оценками [см.: Ницше, 2012б: 45–47].

Держа в уме модернистскую парадигму, принимая ее здравый иррационализм и отклоняя ее упаднические мотивы, мысля в русле положительной неклассической, экзистенциальной диалектики (отличной и от негативной диалектики, и от классической [см.: Фатенков, 2013: 159–161]), имеет смысл утверждать: противоречивая человеческая натура не есть причина зла — противоречивое зло уже есть аспект этой и всякой живой натуры. Без него она заведомо неполна. Ирреальна, утопична. Однако и с ним она далека от собственно бытийной полноты. Такова специфика всех отрицательных ценностей. И ни одна из них не обходится без содержательного подлога и смысловой подтасовки.

У богоборца и элитариста Ф. Ницше современное ему постримское толкование зла рассматривается продуктом ресентимента, когда рыцарско-аристократическая иерархия ценностей уступила место жреческо-плебейской [см.: Ницше 2012а: 241–271]. Согласно христианскому солидаристу С.А. Левицкому, ближайшие корни зла нужно искать «в <em>абсолютизации относительных ценностей</em>. Зло тем грубее, чем более низкие ценности выдаются или практически принимаются за абсолютные. И зло тем глубже и тоньше, чем более высокие (но не абсолютные) ценности в нем абсолютизируются» [Левицкий, 2003: 249–250]. В понимании этолога и последовательного каузального детерминиста К. Лоренца, зло вызревает из чрезмерного вытеснения животных влечений как чистым разумом [см.: Лоренц, 2008б: 292], так и скотством, в котором устранены все высокодифференцированные способы поведения [см.: Лоренц, 2008а: 35]. С каких мировоззренческих полюсов ни посмотри, картина схожа: зло непременно содержит в себе некий фальсификат.

Теперь, собственно, о сочлененности каузальности и зла. Для эстетствующего имморалиста и индетерминиста Ницше причинная связь и качественно разнящиеся ценности наличествуют исключительно в сфере человеческих представлений. Однако и в рамках такого эпатирующего субъективизма (который то декларативно отторгается немецким философом, то приветствуется) интересующая нас сочлененность зрима. Афористически декларируется: «Адвокаты преступника редко бывают настолько артистами, чтобы всю прелесть ужаса деяния обратить в пользу его виновника» [Ницше, 2012б: 46]. Стало быть, если целью злодеяния, то есть его финальной причиной (которую вызывает–формирует всегда причина действующая, скажем, желание) оказывается актуализация ужаса, то злодеяние подпадает под каузальное оправдание.

Парадоксальному моралисту Достоевскому адвокатская братия неприятна тем, что, насмехаясь над совестью, каузальными выкладками стушевывает и выгораживает зло. «Вот человек совершил преступление… он готов сознаться, но является адвокат и доказывает, что он не только прав, но и свят» [Достоевский, 1999: 152]. Факты податливы к интерпретации. Целевая причина (обвинить или оправдать) делает эту податливость удручающей: невиновный — обвиняется, злоумышленник — оправдывается.

Метафизическая связь зла и каузальности констатируется и в «Догматическом богословии» В.Н. Лосского. Он, что симптоматично, называет ветхозаветного Адама первым детерминистом [см.: Лосский, 1991: 253]. Тот в ситуации с запретным плодом перекладывает ответственность за свой поступок на жену, которая получена им от Бога, а стало быть, по цепочке — и на самого Бога. В трактовке Лосского-младшего, зло не имеет ни природы (все природы от Бога и потому не могут быть злы), ни сущности (если ту отличать от природы), но вместе с тем зло и не фикция, не одна лишь умаленность–пассивность (зло жизненно реально и активно). Оно, по мысли теолога и религиозного философа, есть состояние природы; точнее, определенное состояние воли той природы, что взбунтовалась против Бога. Таким образом, «зло относится к перспективе не сущностной, а личностной» (небесспорный, но концептуально емкий тезис), и «начало зла коренится в свободе твари» (а это уже малопродуктивный догмат, девальвирующий сильнейшее утверждение о злосчастности каузальных претензий и оправданий) [см.: там же: 251].

Возражение, которое напрашивается сразу же: <em>зло не в свободе, а в «свободной» причинности</em>. В том числе и в одноименной новации кантовского критицизма, которая догматично делает–оставляет причинение приоритетной формой всякого действия: оно таково, каково есть, в силу конкретных отношений каузальности. Мы приносим зло, когда, своевольно выстраивая избыточные каузальные связи, причиняем то, чего могли бы не причинять. Мы становимся подручными зла, когда, объявляя каузальность объективно необходимой, покрываем причинение апелляцией к долгу. Мы попустительствуем злу, когда, не решаясь умалить себя дополнительной каузальной связью, позволяем причинению умалять тех, кто вокруг нас. Мы претерпеваем зло (и именно его), когда выясняется, что не было и нет весомых причин, чтобы оказаться в угнетающей нас каузальной цепи, сделавшись ее бессильным звеном или слепым орудием. «Свободно-причинное» зло сегодня концентрируется в добровольно-принудительной вакцинации, секвестирует и свободу, и добро.

В свободе же как таковой зло переплетено с добром — и настолько, что реальное наличие ценностно негативного намекает и оставляет надежду на ненадуманное существование ценностно позитивного, тогда как положение о несущественности зла всегда остается под подозрением, которое зеркально падает в таком случае и на добро.

Смысловые акценты кардинально не меняются, даже ведя рассуждение в логике монотеизма: человек обретает свободу непосредственно от Бога (в акте творения и / или акте ниспослания благодати), следовательно, тень зла, если само оно таится в свободе, неизбежно накрывает тогда целиком и личностный абсолют. Впрочем, ситуацию можно теоретически смягчить (о полной ликвидации теодицеи речь и тут, конечно, не идет). План незамысловат: зло оставить в матрице каузальности, а Бога вывести, насколько возможно, за ее рамки. И действительно, Бог (если он существует) ничего никому и ничему непосредственно не причиняет. То странное ничто (отличное от небытия), из которого он творит, выступает буфером, частично защищающим Творца от неизбежной, казалось бы, всепронизывающей каузальности. Метафизические координаты трансцендентного личностного абсолюта находятся в области пересечения непричинно непричиняемого, то есть чуда, и причинно непричиняемого, то есть безразличия (ведь творение не дает ни прибавку, ни убыль к бытийности Бога).

Чудо неподсудно. За безразличие приходится расплачиваться — и субъекту ограниченному, и тому, кто никакими границами вроде бы не стеснен. Индифферентность Бога к сотворенному им, индифферентность, которая не может быть устранена и богочеловеческой ипостасью (если той суждено воскресение), оставляет абсолютного субъекта в рамках беспричинно причиняемого, делая-таки несвободным от каузальных отношений, пусть и чисто спекулятивных, сконструированных и вымощенных всуе. Делая, стало быть, пусть и косвенным, но все же виновником зла.

Пока человек мыслит каузально (а способен ли он мыслить иначе? если нет, то обрекает себя на роль самодовольной марионетки), от теодицеи он не откажется, причем даже осознавая, что любые рационально выстроенные оправдания Бога оборачиваются замыканием оправдывающего в порочный мировоззренческий и логический круг. Защищается ведь в данном случае не Бог, а слабость человеческой веры в него и ущербность причинно-следственных умственных построений. Если в теодицее и есть хоть какой-то смысл, то он модернистского замеса: Бога надо <em>безжалостно пожалеть</em>. Но человек вряд ли на такое способен. У религиозно верующего не хватит безжалостности. У атеиста и богоборца — жалости.

Каузальный дискурс повсеместно паллиативен. «Отыскание причины — уход к другому от того, что есть. Проверенное вспомогательное средство, но не панацея от бед. Процедура, предваряющая обогащенное опытом возвращение к данности. Толковый врач лечит не симптомы, не поверхностное — но и не причины, глубоко погребенные в обстоятельствах места и времени. Лечится здесь и сейчас недомогающий организм. Только промотавшему отцовское наследство придет в голову, что одно причинное объяснение ценнее всех персидских богатств. Иначе не оправдаться. Ни перед соседями и земляками, ни перед экспертами в белых одеждах. Сочтут сумасшедшим. И не без причины…» [Фатенков, 2012: 9].

Возвращаемся к формуле зла как в своей сущности беспричинно причиняемого. Самые сильные аргументы в поддержку находим у Ф.М. Достоевского в концептуальных персонажах Кириллова и в особенности Ставрогина. У Кириллова, в общем-то, все худо с его квазирелигиозной доктриной беспричинного (на словах) самоубийства [см.: Достоевский, 1990: 572–582]: ни обличить толком зло, ни персонифицировать его во всей полноте — «мозговой выверт и больше ничего» (тут и с оценкой циника-подстрекателя согласишься). Каузальная подоплека идейного суицида, собственно, сразу проговаривается: «только для своеволия», по причине выказать его и утвердить. И эта причина, а попутно и выстроенная на ней теория, оказываются вовсе неуклюжими, когда выясняется ограниченность кирилловской трактовки своеволия, подчеркнуто негативный, разрушительный его характер. Речь идет о лишении жизни — тогда как неизмеримо б<em>о</em>льшим своеволием является, надо думать, риск ею (не говоря уже о том, что именно своеволием человек упрямо утверждает жизнь вопреки природным и социальным обстоятельствам). В той же «русской рулетке», скажем, не только судьба играет с тобой, но и ты с ней, и у тебя есть шанс убедиться в непроигрыше. Выстрелив себе в висок, этого шанса ты лишаешься, если, конечно, заведомо не допускаешь посмертной жизни. Будь доктринер-самоубийца атеистом (безоговорочно отрицал бы существование Бога) и гуманистом (уважал бы людей и неповторимость каждого из них), он хотя бы в роли закоренелого злодея был бы убедителен. Когда земная жизнь априори почитается высшей ценностью, колыбелью добра, всякое посягательство на нее обоснованно квалифицируется как зло, а беспричинное посягательство — как предельное зло. Но перед нами не гуманист: «все подлецы». И не атеист: «Бог необходим, а потому должен быть. Но я знаю, что его нет и не может быть», и вместе с тем автор тирады планирует сам стать богом. Путаник изрядный, и претенциозный путаник. По всем главным пунктам. Конкретнее. Бог никак не необходим, иначе он лишь следствие необходимости. Если Бога нет, он невозможен вовсе. Если Бог есть, любой претендент на его место — идол. Ни при каком раскладе Кириллову вершителем и спасителем человечества не стать. Да и кому нужен вершитель и спаситель в том статусе, какой претендент себе заготовил: стать не тем, кто запрещает самоубийство, а тем, кто разрешает человеку в его своеволии не убивать себя. Никто из своевольных за подобным разрешением никогда ни к кому не пойдет — оставит за собой такую прерогативу… вместе с правом на безоглядный риск и с «бараньим» упрямством в сопротивлении фатальной смерти. «Новая страшная свобода» экстравагантного романного персонажа страшна лишь дискредитацией свободы, редукцией ее к «свободной» причинности. И еще попустительством беспринципнейшим интригам. Зло Кириллова нешуточно, пока ему до безразличия смешна собственноручная письменная клевета на себя. Все, что произошло непосредственно до и после, произошло под надзором кукловода Верховенского.

Зло от Кириллова остается серьезным (рожу с высунутым языком так и не осмелился на предсмертном документе нарисовать) — слишком серьезным для того, чтобы быть фундаментальным. Корневому, фронтально гнетущему злу нужны не только идейные самоубийцы. Не только толпа, распинающая беззащитного. Востребованы и ассистенты Воланда, чтобы публичной потехи ради оторвать голову конферансье, а потом возвратить ее на место. Обязателен в конце концов спектакль, который злодей разыгрывает исключительно перед самим собой. Таков Ставрогин, пока он не принес свои «листки» на прочтение проживавшему на содержании в монастыре архиерею Тихону (немного странному, немного больному, пятидесяти пяти примерно лет — лишь немногим меньше и автору «Бесов» в период работы над романом, да и типаж схож). Впрочем, именно из написанного Николаем Всеволодовичем мы узнаем [см.: там же: 642–656], что «ни средой, ни болезнями безответственности» он не может и не хочет оправдывать свои злодеяния — «во всякое время и сию минуту» он мог прекратить их, но не прекращал. Совершив одно тяжкое преступление (куда уж, кажется, гнуснее — педофилия и доведение до самоубийства малолетней), он «в это же время, <em>но вовсе не почему-нибудь</em><em>...</em> (курсив мой. — <em>А.Ф.</em>)» озабочен идеей «искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее» и затевает издевательскую женитьбу на хромоножке. Наконец, от случая к случаю его посещает мысль «убить себя от болезни равнодушия, <em>впрочем, не знаю от чего</em> (курсив мой. — <em>А.Ф.</em>)». Тут не кирилловский фанатизм, тут безразличие, бессмысленно уравнивающее жизнь со смертью. Суть ставрогинского зла действительно составляет «великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость» [там же: 657]. «Праздность», не объяснимая по существу ни одной причиной и никаким каузальным комплексом, в сочетании с «нарочитостью», неоспоримо причинным действием, и дают в итоге «мерзость», то есть. зло.

<h3><strong>Семантические ремарки к</strong><strong> &laquo;беспричинно причиняемо</strong><strong>му</strong><strong>&raquo;</strong></h3>

В терминированном словосочетании, ставшем формульным, сосредоточим внимание на первой лексеме, а через нее на «беспричинности». Смысловых оттенков той несколько. Высветим два.

Во-первых, это «непроизвольность» — но… особого рода: не как характерное для добра ненаигранное, безыскусное препятствие произволу и его отрицание, а, напротив, как потакание ему, как непроизвольность и машинальность произвола, его автоматизм. Синонимично возникшие тут «машинальность» и «автоматизм» наводят на мысль, что зло может продуцировать и сама по себе техника, вне зависимости от того, в чьих руках находится. Вернее, в чьих бы руках она ни находилась, ее пользователь, даже продвинутый (и этот, вероятно, больше других), становится в той или иной степени ее придатком. Бессмысленно говорить о добре в мире, населенном разумными автоматами [ср.: Батай, 1994: 102], — злу же там полное раздолье. Тривиальная машина, служащая человеку чаще, чем он ей, жестко каузально детерминирована: каждая ее операция вызвана конкретной действующей причиной. Претендующая на гегемонию идеальная машина должна запускать эту действующую причину бессчетное количество раз, то есть функционировать–причинять практически беспричинно. Соблазн прогресса, маскируя, поощряет самоубийственные желания: вечный двигатель и аутентично искусственный интеллект, обходящийся вовсе без человека, несут в себе угрозу тотального зла.

Во-вторых, «беспричинность» содержательно пересекается с «непреднамеренностью». Последняя прямо указывает на отсутствие обозримой целевой (финальной) причины совершенного поступка, несомненно относимого при этом к разряду зла. В несчастном случае зло существеннее и основательнее (его никак нельзя предотвратить), нежели в спланированном преступлении (нет такого человеческого плана, который нельзя было бы разгадать, а по возможности и разрушить). Непреднамеренное зло, надо подчеркнуть, свидетельствует все же не столько об отсутствии каузальной связанности одного сущего с другим (действующая причина остается неотменяемой), сколько о востребованной связанности, отличной от каузальной. Конкретнее. Добро там, где есть близость, которая онтологически сильнее любых связей и отношений. Зло возникает как реакция на отсутствие близости. Зло подменяет близость толкотней: теснящихся и знающих о тебе все, а вместе с ними и посторонних, ничего по существу о тебе не знающих и не желающих знать.

Воля к добру не отчуждена от иррационального (как психического, так и соматического) в человеке. Ее сущностная интенция — в преодолении рассудочной, в том числе каузальной, корысти. Злая воля корыстно бравирует иррациональным, превращая его в заглавный элемент апологии произвола и попутно, одновременно — в стартовую площадку для ухода в дурную каузальную бесконечность.

Злу, беспричинно причиняемому по своей сути, не обойтись в своем проявлении без каузального действия, которое выступает исключительно формальной, но при этом единственно надежно удостоверяемой причиной злодеяния, утопающей в массе причин эмпирически содержательных, но изрядно спекулятивных. Каузальность провоцирует и бессовестно, индифферентно защищает зло.

<p>Безразличие, как причинно непричиняемое, есть вывернутое наизнанку злодеяние, его заношенная подкладка. Тотальная индифферентность неотличима от беспросветного зла, сливается с ним.</p>

«Свободной» причинности, рационалистически самонадеянной, не справиться с безразличием природы к людям (никогда, впрочем, не полным и не сплошным) и не поддержать свободу (та любой каузальностью умаляется) в ее вынашивании добра.

Добро, как беспричинно фундированное, и зло не настолько асимметричны, чтобы оказалась возможной окончательная победа одного над другим. И не настолько симметричны, чтобы стала бессмысленной и безнадежной борьба за добро против зла.